Таков был дикий пейзаж – гора Титанов и поверженная группа оскорбителей неба вместе с Энцеладом в самом центре, бесстыдно лежащим, как их пьедестал, – таков был дикий пейзаж, который теперь для Пьера, в его странном сне, вытеснил собой четыре голые стены, доску, которая служила письменным столом, и походную кровать, и довлел над ним в его трансе. Но теперь, стряхнув с себя каменное оцепенение своих недостойных поз, все титаны дружно вскочили на ноги, всем скопом ринулись на горную крутизну и вновь долбили в безмолвную стену твердыни. Впереди всех Пьер увидел безрукого гиганта в шапке из мха, который, отчаявшись как-то по-иному излить свою неутолимую ненависть, обратил свой мощный корпус в боевой таран и повернул, как кинжалы, выступающие дуги своих ребер, снова и снова бросаясь на несокрушимую вершину.
– Энцелад! Это Энцелад! – закричал Пьер в своем сне.
В это мгновение призрак взглянул ему в лицо; и Пьер больше не видел Энцелада, но на том титаническом, лишенном рук корпусе – точную копию своего собственного лица, и его призрачные черты пророчили ему скорби и крушение надежд. Весь дрожа, он очнулся сидящим на своем стуле и пробудился от мнимого ужаса для своего истинного горя.
V
Несмотря на то что знания Пьера о древних легендах были хаотичными, он безошибочно истолковал видение, которое столь непонятным образом наложило на уста печать молчания. Но толкование это было самого неприятного рода, зловещим и предостерегающим, возможно, потому что Пьер еще не взял последний барьер мрака, возможно, потому что Пьер не нашел бессознательно какого бы то ни было успокоения в той легенде, не победил ту непреклонную скалу, как Моисей поборол свою, и принудил даже саму засуху утолить его мучительную жажду.
Сраженная таким образом, Гора Титанов, казалось, уступала напору следующего течения…
Самый старый из Титанов был сын, рожденный в кровосмесительном союзе Каилуса и Терры, сын кровосмесительного союза Неба и Земли. И Титан взял в жены свою мать Терру, заключив другой, более кощунственный, кровосмесительный брак. И первым родился Энцелад. Значит, Энцелад был одновременно и сыном, и внуком инцеста; и как раз таким образом, появившееся на свет от естественной смеси божественного и земного в Пьере, родился его настрой – другой, неясный, стремящийся к небесам, но все же не до конца освобожденный от земных уз, настрой, который, опять же, благодаря земным узам, которые удерживали его подле его земной матери, порождали в нем нынешнего, вдвойне кровосмесительного Энцелада; так что теперешнее состояние Пьера – тот его безрассудный, богохульственный настрой был все-таки на одной стороне с внуком неба. Ибо это с вечного соизволения небес низвергнутый Титан по-прежнему ищет, как бы обрести вновь свою власть по отеческому первородству, даже с помощью свирепого штурма. И при любом шторме небо посылает блистательные знаки, что зародился он именно там! Но что бы ни согласилось ползком ползти к этой хрустальной крепости, тем самым оно лишь еще раз подтверждало, что было рождено в грязи и поэтому должно навеки в ней оставаться.
Стряхнув последние клочья сонных чар и немного оправившись от своего дикого видения, которое окутало его в трансе, Пьер придал своему нахмуренному лицу насколько можно спокойное выражение и немедленно покинул роковой кабинет. Заново оценив те силы, что у него еще остались, он решил, что, посредством крутой и жестокой перемены и за счет умышленного нарушения самых устойчивых привычек в своем образе жизни, он справится со странной немощью его глаз, с этим новым смертоносным дьяволом – оцепенением, этим Адом из его видения о Титанах.
И теперь, стоило ему переступить порог кабинета, он прилагал мучительные усилия, чтобы придать лицу такое выражение, которое не было бы безрадостным, несмотря на то что он не мог сказать, как на самом деле выглядело его лицо в действительности, ибо он страшился найти какие-то новые, невыносимо мрачные изменения в своем отражении в зеркале, он в последнее время избегал в него смотреться, – и он быстро прикинул в уме, какие пустые, притворные или, наоборот, беззаботные, веселые слова он скажет, когда пригласит своих дам к участию в небольшом плане, который он замыслил.
И даже теперь воспоминание о жестоком Энцеладе, которого мир богов сковал в наказание за его дерзость, тяготило его, словно невидимое бремя; даже теперь та планета расцветала тысячами цветов, чья беззащитная красота скрывала ее массивную тяжесть.
Глава XXVI
ПРОГУЛКА. ЗАМОРСКИЙ ПОРТРЕТ. ПРОГУЛКА НА ВОДЕ. И ФИНАЛ
I
– Идем, Изабелл, идем, Люси; мы еще ни разу не были на совместной прогулке. Погода холодная, но ясная; и если мы выйдем из города, то найдем ее солнечной. Идемте, собирайтесь, и пройдемся до пристани, и затем – до какого-нибудь извива узкой ленты залива. Вне всяких сомнений, Люси, в бухте ты найдешь подходящую обстановку и увидишь несколько сцен для той тайной картины, которой ты посвящаешь столько времени – перед тем, как к тебе приходят живые, настоящие натурщики, – над которой ты трудишься с таким увлечением, совсем одна и за закрытыми дверями.
При этих словах первое удивление Люси, бледной, взволнованной – из-за неожиданного предложения Пьера дать себе небольшую передышку, – сменилось чудным, безмолвным, но непередаваемым выражением, с коим она кротко и в полном смущении опустила долу полные слез глаза.
– Значит, это кончено! – закричала Изабелл, не оставив без внимания эту маленькую сцену и порывисто сделав шаг вперед, как будто для того, чтобы перехватить быстрый, восхищенный взгляд, коим Пьер смотрел на взволнованную Люси. – Эта ужасная книга, она завершена, наконец!.. Благодарение Богу!
– Не совсем так, – молвил Пьер; и лихорадочный румянец, на миг вытеснив всякое притворство, нежданно проступил на его лице. – Но, прежде чем ужасная книга будет завершена, я должен узнать еще какой-нибудь другой элемент, кроме земли. Я столько времени провел в земном седле, что теперь совершенно измотан и должен ненадолго сменить его на что-то иное. О, видится мне, что всегда есть два неутомимых скакуна для храброго мужчины, который готов рискнуть, – Земля и Море; и, подобно цирковым артистам, мы можем никогда не спешиваться, но только крепнуть и давать себе передышки, перепрыгивая с одной лошади на другую, в то время как они бок о бок вечно мчатся вокруг света. Я пробыл в седле скакуна по имени Земля настолько долго, что я чувствую дурноту!
– Ты никогда не станешь слушать меня, Пьер, – тихо сказала Люси, – но ведь нет никакой нужды в этой непрерывной нагрузке. Вспомни, Изабелл и я, мы обе согласны быть твоими помощницами – не только в простом переписывании набело, но при самом написании; я уверена, наша помощь тебе очень кстати.
– Невозможно! Я дерусь на дуэли, где все секунданты запрещены.
– Ах, Пьер! Пьер! – воскликнула Люси, уронив свою шаль и смотря на него во все глаза с невыразимой жаждой выразить словами некое неведомое чувство.
Бросив на Люси немой, но выразительный взгляд, Изабелл придвинулась к Пьеру, завладела его рукой и заговорила:
– Я ослепну вместо тебя, Пьер, вот, прими эти глаза и пользуйся ими вместо очков. – Сказав это, она кинула на Люси странный, быстрый, как молния, взгляд, в коем читались вызов и высокомерие.
