Несомненно, почти каждому человеку в жизни выпадают минуты, кои после остаются навеки запечатленными в памяти драгоценнейшими воспоминаниями, минуты, когда великое множество всех прежних жизненных условий совпадает для того, чтоб человек на время позабыл все свои мыслимые тяготы и невзгоды, и тогда его обхождение становится самым любезным, а на щеках расцветает радостный румянец – в те поры, когда общество да окружающая обстановка приятны ему более всего; и если в такой момент ему нечаянно подвернется счастливый случай предстать перед всеми в наивыгодном свете, то тогда, каким бы преходящим ни было его положение, вы успеете заметить благородную стать его великодушных чувств
[83], успеете поймать взглядом сей мгновенный проблеск благодатного огня, той искры божьей, что дремлет в душе каждого из нас. С мистером Фолсгрейвом происходило сейчас ровно то же самое. На пятьдесят миль окрест не нашлось бы другого дома, который он посещал бы с большей охотою, чем особняк поместья Седельные Луга; и хотя то дело, что привело его сюда нынче утром, не могло доставить ему ни капли удовольствия, оно, тем не менее, вовсе не было предметом его теперешних мыслей. Перед ним стояла та, кто была одновременно и самая благородная, и самая прекрасная леди во всем графстве, а рядом с нею – самый славный, благоразумный и приятный юноша из всех, кого он знал. Перед ним также стояла та, кто была великодушной основательницей и всегдашней покровительницей красивой маленькой церкви из мрамора, кою его преосвященство, епископ, освятил не далее как четыре года тому назад. Перед ним также стояла его благодетельница – хоть все это и было обставлено благопристойно, чтобы не слишком бросалось в глаза, – та самая, из кошелька которой, как он догадывался, шла львиная доля его жалованья, что условно поступало от сборов церковной десятины. Он был зван на завтрак, отведать те кушанья, кои для богатой семьи, живущей в деревне, составляют главную отраду жизни; в легчайшем паре, что исходил из серебряного кофейника, он чуял ноздрями все ароматы ямайских пряностей и отлично знал, что кофе, который ему вскоре предложат, будет превосходен на вкус. Прибавьте же к этому, да еще тысяче других тому подобных обстоятельств такой факт: ему было отлично известно, что миссис Глендиннинг принимает его с особенною благосклонностью (пусть и недостаточною для того, чтобы взять его в мужья, как он уже раз десять убеждался на своем горьком опыте) и что Пьер, как он знал, тоже не отказывает ему в искреннем уважении.
А его преподобие и впрямь был достоин всяческого уважения. Мать-природа с истинно королевскою щедростью осыпала его своими дарами. В такие минуты, как теперь, когда он был счастлив, лицо его лучилось сладкою и кроткою добротой; он отличался отменным здоровьем и благообразием; а его на диво маленькие ступни, да свойственная ему почти девичья мягкость, да заметная белизна и ухоженность рук явно не соответствовали его тонкой талии и его росту. Поскольку в таких странах, как Америка, нет особой касты породистых джентльменов, нет сословия, которому длят жизнь при помощи искусственного отбора, что равно подходит для выведения скаковых лошадей и благородных лордов далеких королевств; и особенно легко заметить это в наших земледельческих округах, где на сто рук, что опускают свой бюллетень в избирательную урну, выбирая президента, девяносто девять рук окажется потемневшими от солнца и огрубевшими от черной работы; в тех краях эдакие холеные пальчики – да в сочетании с бравым видом мужчины – вызовут немалое удивление, неведомое ни одному европейскому народу.
Этому приятнейшему пастору ничуть не вредила мягкость его манер, что были светскими и ненавязчивыми, а главным образом – вкрадчивыми, притом без малейшей тени лукавства или претенциозности. Сами Небеса избрали его элегантную, сребролюбивую особу своею флейтой, чрез которую в наш мир струятся божественные мелодии; а звучание у его преподобия было почти совершенным. Его грациозные жесты подчинялись той же гармонии, что и птичьи трели. Казалось, вы не просто видите его, но слушаете, точно музыку. Столь поразительным было его сходство с каким-нибудь потомственным джентльменом, что миссис Глендиннинг неоднократно указывала на него Пьеру как на блестящий образец благодатного влияния христианской веры, что облагораживает ум да придает манерам светского лоска; объявляя во всеуслышание, что пусть, дескать, это могут счесть экстравагантным, а она всегда держалась того же убеждения, что и ее отец, убеждения, что ни один мужчина не может считаться настоящим джентльменом и гордо возглавлять свой стол, если он не ходит к мессе. И в случае с мистером Фолсгрейвом сии утверждения не были полным абсурдом. Будучи сыном захудалого северного фермера, который взял в жены хорошенькую швею, его преподобие не исчислял родословную чередою знатных предков, на коих он мог бы сослаться как на основание и объяснение своей красивой внешности и манер джентльмена; тогда как последние были обязаны, во-первых, его прирожденному сознательному стремлению их шлифовать и, во-вторых, тому, что он, исполняя обязанности священника, любил вращаться в обществе самых изысканных дам, каким бы маленьким ни было то общество, на кое он смотрел всегда как на лучшее в жизни развлечение. И если поведение его было столь под стать его особе, то его ум и вовсе подходил к ним обоим, так как в нем одном заключалась лучшая разгадка и того и другого. Помимо того, что он, вещая с кафедры, произносил проповеди с убедительным красноречием, его многочисленные журнальные статьи на темы природы, искусства и литературы говорили не только о его благородном влечении к прекрасному, зримые ли то были красоты или незримые, все едино, но также давали представление о том, что их автор, воспевая такие предметы, обладает большим дарованием, кое менее праздному и более честолюбивому человеку давно бы уж принесло славу сносного стихотворца. В ожидании, что это произойдет как-то само собою, мистер Фолсгрейв провел свои лучшие молодые годы – те самые годы, что для человека, как он, и есть плодотворнейшие, а в глазах женщины зрелых лет они самые что ни на есть привлекательные в жизни мужчины. Красота, грация и сила молодости еще не покинули его окончательно, да и года не принесли ему ни одной немощи, хотя прекраснейший первый цвет жизни – ее отзывчивость и ее мудрость – давным-давно обогнали его, словно благонравные камергеры, что шествуют впереди портшеза какого-нибудь колченогого короля.
Вот каков был сей мистер Фолсгрейв, что теперь завтракал за столом у миссис Глендиннинг, заложив уголком за свой белоснежный воротничок одну из принадлежащих нашей щедрой леди салфеток, коя укрывала его чуть ли не до пят, спадая вниз на ту же длину, что и концы скатерти; и его преподобие казался в ней святым пастырем, не иначе, который завтракает прямо в стихаре
[84].
