V
Девятый вал душевной бури, что вместе с первым потрясением обрушился на Пьера всей своею тяжестью, не только наполнил его душу буйством совершенно новых образов и эмоций, но на какое-то время почти полностью вытеснил оттуда все прежние. Все, что каким-либо образом имело прямое отношение к многозначительному факту существования Изабелл, все это беспокойными и живыми видениями вставало пред его мысленным взором; однако все то, что относилось более к нему самому да к его собственному положению, кое отныне было неразрывно связано с положением в обществе его сестры, вот это-то как раз и представлялось ему гораздо менее четко. Гипотетическое прошлое Изабелл имело некую тайную связь с его отцом, и посему воспоминанье об отце тиранически довлело над его воображением, а возможное будущее Изабелл было столь заметно, хоть и косвенно, скомпрометировано заранее, какой бы линии поведения его мать, по своему неведению, ни придерживалась в отношении него самого, ибо с этого дня, через посредство Изабелл, он навеки порвал с нею, – вот к каким размышлениям его привели горячечные выступления миссис Глендиннинг в его присутствии.
В конце концов, небеса проявляют чуть-чуть милосердия к человеку, пораженному несчастьем, и не совсем нетерпимы к человеческой натуре ужаснейшие ураганы судьбы. Когда со всех сторон, куда ни глянь, бушуют гибельные шквалы, коим и конца и края не видать в том шторме, что породил их, человеческая душа избирает одно из двух: или бессознательно убеждается, что ей не под силу в одиночку одолеть эдакое множество, или же, к счастью для себя, попросту слепнет под широкими сводами круговерти бед, кои, наступая отовсюду, берут ее в грозное кольцо, – что бы ни было правдой, но человеческая душа, пребывая в такой облаве, не может и никогда не сможет разом противостоять всему сонму своих несчастий. Это горькое питье сама жизнь делит для человека на несколько порций: сегодня он делает первые глотки из чаши горя, назавтра пьет снова; и так до тех пор, пока сосуд не опустеет.
Несмотря на то что Пьеру хватало иных причин для горестных раздумий, нельзя сказать, что его не посещала мысль о Люси и ее неизбывных страданиях, источником коих он вскоре мог стать по причине зловещей неопределенности его собственного будущего, кое отныне и в значительной степени он, не считаясь ни с чем, посвятил Изабелл; нет, нельзя сказать, что думы о Люси были ему совсем уж чуждыми. Холодная как лед и скользкая как змея, мысль о ней слишком часто вкрадывалась в другие его знобящие размышления; но эти же самые другие размышления неизменно заслоняли ее собой и поглощали, и потому она, в конце концов, скоро пропадала с горизонта его сознания. На мысли, что властвовали над его сердцем и были связаны с Изабелл, Пьер взирал теперь подготовленным и открытым взором; но когда случайная мысль о Люси, когда эта мысль невзначай приходила ему на ум, он только и мог, что прятать смятение глаз в своих дрожащих ладонях. То была не трусость глупца, а необычайная чувствительность его сердца. Он мог выносить гнетущие мысли об Изабелл, ибо сразу же принял решение помочь ей и смягчить горе божьего создания; но с тех пор малейшая мысль о Люси была ему нестерпима, поскольку тот самый замысел, что сулил утешение для Изабелл, каким-то неясным образом нес угрозу постоянному душевному миру Люси, и потому, что было хуже всего, сей замысел требовал чего-то большего, чем простое человеческое счастье.
Везение Пьера заключалось в том, что эти дурные предчувствия касательно будущего Люси были в его сознании словно выведены угольным карандашом, и оттого те мучительные образы стирались из его мыслей так же легко и скоро, как и появлялись там. А он сам в некотором замешательстве стоял на горной вершине своей судьбы, и всю ту часть широкой панорамы жизни, что имела отношенье к Люси, окутывали облака, непроницаемые для его взора; но вот эти плотные облака вдруг расползались в стороны или, вернее сказать, в них ненадолго возникали просветы, и тогда видно было, как далеко внизу, наполовину утонувши в тумане, клубящемся понизу, расстилается мирный извилистый дол да бежит ключевой ручей прежней счастливой жизни Люси; и в том летящем облачном просвете Пьер ловил мимолетное видение ее ангельского личика, что, поджидая его, выглядывало из окна коттеджа, у коего росла цветущая жимолость; но в следующее мгновение гряды грозовых облаков смыкались вновь, и, как и прежде, все затягивалось белесою мглою; и, как и прежде, все терялось в крутящемся вихре облаков да испарений земли. В невольном порыве одного лишь вдохновения, снизошедшего из областей, недоступных человеческому взору, Пьер собрался с духом, чтоб написать то первое, полное неясностей, объяснительное послание к Люси, в коем и сдержанность, и кротость, и безмятежность были не чем иным, как естественными, хоть и коварными предвестниками громовых ударов, что будут следовать один за другим.
Но хотя все это по большей части и было отделено от его сознания и проницательности туманной пеленою, тем не менее думы о душевном состоянии его Люси, которая, должно быть, сейчас искренне огорчена, все яснее и яснее проступали и проглядывали из близкого тумана и даже из-под верхних туч. Ибо когда непостижимый трепет вдруг пробегает по струнам человеческой души, наши нежные чувства не всегда отзываются на это неким обдуманным шагом, но, как и все прочие незримые силы, они дают о себе знать лишь в наших самых важных решениях и поступках. Невиданно бурная, пугающе стройная и слаженная душевная работа ныне совершалась в сердце Пьера, где, как он сам знал, царил полный разлад. Его сознательные стремления были повинны в том, что печальная Изабелл вырвалась из своего плена вселенского одиночества, в то время как на далеких глубинах да в тайных покоях его ни о чем не подозревающей души томилась Люси, некогда улыбчивая, а теперь помертвелая и ставшая белее снега, водворенная туда ради выкупа за спасение Изабелл. Око за око, и зуб за зуб. Такова всегда безжалостная и равнодушная судьба, что выступает воистину бессердечным дельцом, когда торгует радостями и страданиями человеческими.
Нельзя сказать, что это было обыкновенное и непроизвольное утаивание от себя самого всех важнейших интересов его любви, кое было бы неизбежно связано с Изабелл и его решимостью относиться к ней с уважением, как нельзя сказать и того, что побуждение это получило поддержку да подсказку от его же здравого смысла, в то время как надо всем властвующий сам господин случай так распорядился, чтоб этому здравому смыслу позволено было на сей раз выкинуть какую-то небывалую штуку. Пьер просто не мог не знать, что все его раздумья о Люси были теперь бесполезны и даже хуже того. Как было ему ныне строить планы да по навигационным картам жизни чертить путь для его с Люси свадебного парусника, если все его настоящее скрылось в непроглядно-белом тумане и бушующих волнах! Более того, если он поступал по божьему наущению, кое, как он думал, снизошло на него; если то божий глас провещал ему поддерживать Изабелл и защищать ее от всех мыслимых превратностей времени и судьбы, как ему было уберечь себя от вероломных порывов эгоизма да сохранить незапятнанными все свои великодушные побуждения, если хоть раз проявить слабость и позволить мучительным мыслям о Люси затеять с Изабелл борьбу за право безраздельно царить в его душе?
И если он был почти готов – хоть прежде он и сам об этом не подозревал, – подобно некоему страстотерпцу, принести в жертву то, что было ему всего дороже и отринуть последние надежды на обыкновенное счастье, коль они станут противоречить его благородному прекраснодушному решению, если таким он и был всегда, то как же тогда могли эти невесомые, словно осенние паутинки, и более тонкие и неосязаемые, чем легчайшие нити кисейного полотна, как могли эти обычные традиционные узы его удержать – его сыновний долг перед матерью, торжественные обряды и заповеди его религии да уважение к руке и клятве его нареченной?
