Вторая его беседа с Изабелл была более вразумительной, но не менее волнующей и таинственной, чем первая, и он ничуть не удивился, что в начале ее появилось куда больше чудес и загадок.
Как и прежде, одна Изабелл встретила его на пороге фермерского дома и не проронила ни слова, пока они не уселись на скамью в комнате с двустворчатым окном и он не обратился к ней первым. Если Пьер и строил какие-то планы, как держать себя в этот момент, то они касались некоего внешнего проявления чувств, где он излил бы свою предельную любовь к сестре; но ее упорное молчание да мистическая атмосфера, что царила вокруг, заморозили его на месте, его руки не желали раскрываться для объятий, его губы не желали размыкаться для родственного поцелуя, а между тем его сердце переполняла глубочайшая любовь, и он хорошо знал, что девушка безмерно счастлива его присутствием. Никогда прежде столь тесно не переплетались меж собой любовь и уважение, и не сливались в одно; никогда прежде сострадание не следовало по пятам за любопытством и не налагало магические путы на все его телодвижения, не сковывало его волю.
После горстки слов, что с запинкой вымолвил Пьер, да ее краткого ответа в комнате повисла пауза, и стали отчетливо слышны не только мягкие медленные шаги с остановками, что доносились с верхнего этажа, как и прошлой ночью, но и какие-то слабые звуки домашних хлопот, что долетали до них из соседней комнаты; и, заметив бессознательно-вопросительное выражение лица Пьера, Изабелл сказала ему:
– Ну, брат мой, чую сердцем, ты теперь и сам видишь странности и тайны, присущие моей жизни да мне самой, и потому я наконец могу немного оправдать свое поведение, которое ты, быть может, истолковал неверно. Только в тех случаях, когда человек отказывается признать за другими их незаурядность да принять во внимание, сколь необычна была обстановка, в коей они находились, тогда у него составляется ложное впечатление об этих других, и такой самообман рано или поздно ранит его чувства. Мой брат, если я порой кажусь тебе замкнутой и неласковой, все же верь по-прежнему сердцу Изабелл и не позволяй ни единому сомнению смутить себя. Брат мой, звуки шагов, что долетают с верхнего этажа, вызвали у тебя важные вопросы ко мне. Не говори – я прекрасно все понимаю. Я расскажу, почему живу здесь, ибо, как ты мог уже догадаться, комната эта не моя. И заодно сие мне напомнило, что осталось несколько пустяков, о коих должно тебе поведать, принимая во внимание события, что в конце концов даровали мне брата с душою такого ангела.
– Я не могу удержать за собой этот титул, – сказал Пьер серьез ным и низким голосом, придвигаясь к ней немного ближе, – по справедливости, звание ангела принадлежит тебе одной.
– Брат мой, я продолжу и поведаю обо всем, что, сдается мне, ты хочешь знать, в дополнение к тому, что я столь бессвязно рассказала тебе прошлой ночью. Около трех месяцев назад семья, что нанимала отдаленный фермерский дом, вдруг отказалась от его аренды и уехала на Запад. Мне не удалось сразу же подыскать себе новое место, но пожилые соседи радушно приютили меня у своего очага и были так великодушны, что предложили пожить у них до тех пор, пока я не найду что-то подходящее. Однако я не сидела сложа руки в ожидании счастливого случая, что выручил бы меня; и поиски работы привели к тому, что я узнала печальную историю Дэлли Ульвер и то, что этот удар судьбы не только погрузил ее стариков родителей в самую глубокую скорбь, но и лишил их всякой помощи по хозяйству от единственной дочери, и крайнее неудобство такого положения могут легко вообразить те, кто привык жить в окружении слуг. Несмотря на то что мой обычный настрой – если дозволено так называть стремление к лучшей доле, – и впрямь стал очень угнетенный оттого, что несчастье Дэлли служило источником моей выгоды, – этот настрой никоим образом не повлиял на принятое мною решение: даже самые сокровенные и правдивые мои мысли редко на меня влияют; и вот я пришла сюда, и мозоли на моих руках могут свидетельствовать, что я трудилась здесь не напрасно. Брат мой, с тех пор, как ты меня вчера покинул, я не дивлюсь, отчего ты не пытался у меня выведать, как и когда я узнала, что имя Глендиннингов столь тесно связано с моим собственным, и как я узнала, что Седельные Луга – наше родовое гнездо, и почему я, наконец, адресовала свое послание именно тебе и никому другому, и как можно объяснить то памятное событие, что случилась на собрании кружка шитья у двух мисс Пенни.
– Я и сам диву даюсь, как это сии вопросы ни разу не пришли мне в голову, – отвечал Пьер. – Но, Изабелл, твои роскошные волосы и впрямь опутали меня некими чарами, от коих улетучились все мои прежние раздумья, а мне только и оставалось, что любоваться нубийскою силою, коя струилась из твоих глаз. Но продолжай и расскажи мне все и вся. Я жажду знать все, Изабелл, исключая лишь то, что ты не желаешь открыть мне сама. Что-то подсказывает мне, что я уже знаю сердцевину всего и ты вплотную приблизилась к пределу всякой откровенности, а потому, что бы ни осталось тебе досказать мне, это лишь дополнит да подтвердит то, что прозвучало прежде. Словом, продолжай свой рассказ, моя любимая… да, моя единственная сестра.
Изабелл подняла свои чудные глаза и подарила Пьеру долгий страстный взгляд, а затем вскочила на ноги и быстро приблизилась к нему, но вдруг резко замерла и, не проронив ни слова, вернулась на свое место, помолчала какое-то время, отворотясь от него, и, подперев щеку ладошкой, через распахнутые оконные створки в молчании любовалась на слабые зарницы, что порою вспыхивали на горизонте.
Вскоре она заговорила.
II
– Брат мой, ты, верно, помнишь ту часть истории, когда, обратясь к воспоминаниям детства, что прошло вдали отсюда, я рассказала, как меня представили тому джентльмену… моему… да, нашему отцу, Пьер. Я не в силах описать тебе все, ибо я и сама не могу понять толком, как это было, поскольку, невзирая на то что я иногда называла его своим отцом, да и фермеры, приютившие меня, звали его так же, если говорили о нем со мною, несмотря на это – и я думаю, что тому виной необыкновенное уединение моей прежней жизни, – так вот, я не могла свыкнуться с мыслью об отце, освоиться с теми чувствами, что появляются у детей, когда они общаются со своими родными, как все. Слово «отец» имело для меня лишь общий смысл любви и нежности, не более того; и в моем сознании оно, казалось, не совпадало ни с какими претензиями любого сорта. Я никогда не спрашивала, как зовут моего отца, ведь не было случая, когда бы к нему при мне обратились по имени, а это не преминули бы сделать, как-то выделить среди прочих человека, который был со мной особенно добр; и мы уж давным-давно определились, как нам величать его, и меж собою именовали его джентльмен, да я говорила о нем изредка мой отец. И поскольку у меня не было причины надеяться, что мои домочадцы, начни я рано или поздно делать им вопросы о том, каково в миру имя моего отца, сжалятся и в конце концов откроют мне его, ибо с давних пор я, имея на то особые веские основания, питала уверенность, что фермер и его семья дали клятву обходить сей предмет молчанием; и я не знаю, удалось бы мне когда-нибудь выудить из них, как же все-таки звучит имя моего отца, а это значит, что я могла никогда не увидеть ни тени, ни краешка указания к тому, что на свете есть ты, Пьер, или кто-то из твоих родичей, – все так и было бы, если б не простейшая игра случая да ничтожный инцидент, что открыл мне правду довольно рано, хоть я в ту пору и не знала цены сему знанию. В последний раз, когда мой отец посетил наш дом, ему случилось обронить свой носовой платок. Жена фермера была та, кто первая это обнаружила. Она подняла платок с полу и, мгновение повертев его в руках да быстро изучив у него уголки, протянула мне со словами: «Вот, Изабелл, возьми носовой платок доброго джентльмена; сохрани его у себя до тех пор, пока он вновь не придет навестить маленькую Белл». Я радостно поймала платок и спрятала его на груди. Он был из белой ткани; и, рассматривая его вблизи, я нашла маленькую строчку желтых букв посередине. В то время я не умела ни писать, ни читать – одним словом, не знала грамоты; однако какой-то тайный инстинкт шепнул мне, что женщина ни за что не дала бы мне платка с такою легкостью, знай она, что на нем вышиты некие инициалы. Я не стала расспрашивать ее о платке; я ждала, пока вернется мой отец, чтобы тайком вызнать у него все. Носовой платок был в пятнах пыли, побывав на голом полу. Я взяла его с собой и постирала в ручье, а затем высушила, разложив на лугу, куда никто никогда не захаживал, и после прогладила его своим маленьким утюгом, чтобы он выглядел как можно привлекательнее. Но мой отец не пришел к нам больше; и я горевала о нем, а его платок с каждым днем становился мне все дороже и дороже; он впитал немало слез, что я пролила тайком, тоскуя о своем дорогом исчезнувшем друге, коего, в своем детском неведении, я равно называла и мой отец, и джентльмен. Но когда мне пришлось смириться с его смертью, я вновь постирала, высушила и выгладила бесценный его платок и спрятала его там, где никто, кроме меня, не мог его найти, и решила никогда не пачкать его моими слезами; я сложила его таким образом, что имя отца скрывалось в самом центре, и платок был словно книга, в которой нужно было перевернуть много пустых страниц прежде, чем доберешься до таинственных строк, кои, я знала, что прочту когда-нибудь, не прибегая ни к чьей помощи. Я решила прочесть их – и научиться читать для того, чтобы лично раскрыть тайну этих выцветших букв. В своем стремлении выучиться читать я не имела никакой другой цели, кроме этой. Я легко убедила женщину давать мне небольшие уроки грамоты, и, будучи необычайно понятливой и при том желая научиться больше всего на свете, я быстро выучила алфавит и продвинулась в правописании и шаг за шагом – в чтении, и наконец я полностью расшифровала таинственное слово – Глендиннинг. Я была очень невежественна. Глендиннинг, думала я, что это? Оно по звучанию похоже на слово джентльмен; Глендиннинг – так же много букв, как и в джентльмене; и оно начинается на ту же букву
[102]; да, должно быть, это и есть имя моего отца. Отныне я только так и буду величать его в своих мыслях, брошу думать о нем как о джентльмене и начну называть его просто Глендиннинг. Когда, наконец, я переехала из того дома в другой и потом в третий и пока я взрослела и со мною вместе росло мое самосознание, слово это всегда жужжало в моей голове, я видела, что оно лишь ключ к несравненно большему. Но я подавляла все порывы своего неумеренного любопытства, если таковое когда-либо распирало мне грудь. Я никого не расспрашивала о том, кто такой Глендиннинг, где он живет, есть ли у него какая-то другая девочка или мальчик, кои зовут его отцом, как я. Я решила держаться с полнейшим спокойствием, словно пребывала в некоей загадочной уверенности, что настанет такой день, когда судьба сама отдернет предо мной свою тайную завесу и изберет для этого момент, который будет для меня наиболее удачным. Но теперь, брат мой, я должна немного отдохнуть… принеси мне гитару.
