– И вновь твое сердце сказало правду, – едва слышно прошептал Пьер, – продолжай… и ты вновь поклялась..?
– Нет, Пьер, то есть да, я поклялась. Я поклялась, что ты мой брат; я и теперь с любовью и гордостью присягаю в том, что юный и благородный Пьер Глендиннинг – это мой брат!
– И только?
– И больше ничего, Пьер, даже тебе я никогда не думала открываться.
– Как же так? Мне-то ты рассказала о себе.
– Да, но один Бог Всемогущий сделал это, Пьер, не бедная Белл. Слушай. Я здесь совсем загрустила; причиною тому бедная дорогая Дэлли – ты, наверно, слышал ее историю, – это самый несчастный дом во всей округе, Пьер. Чу! Это ее постоянные, почти никогда не смолкающие шаги с верхнего этажа ты слышишь. Вот так она все ходит, ходит, ходит; от постоянных шагов все ковры истончились до дыр, Пьер, ковры в ее комнате. Ее отец не смотрит на нее, а ее мать, та выкрикнула свое проклятие ей в лицо. За пределами вон той комнаты, Пьер, Дэлли не сомкнула глаз вот уже в течение четырех недель и больше, она даже не прилегла ни разу на свою постель, в последний раз она спала в ней пять недель назад, но все ходит, ходит, ходит, всю ночь, до тех пор, пока не перевалит за полночь, и тогда только она сама усаживается в свое кресло. Часто приходила я к ней, чтобы хоть немного успокоить, но она твердит мне: «Нет, нет, нет» – через дверь, говорит: «Нет, нет, нет» – и одно лишь «нет» отвечает мне через запертую дверь, запертую на засов три недели назад, когда я хитростью сумела похитить у ней тело ее мертвого ребенка и этими самыми пальцами, одна, ночью, вырыла яму и, подчиняясь милосердному удару самих небес, забравших жизнь младенца, похоронила ее любимый маленький символ ее несмываемого позора там, где не ступала жестокая нога человека… да, засов на двери задвинулся три недели назад, и с тех пор ни разу не отодвигался, а ее пищу я вынуждена выбрасывать через маленькое окно в ее уборной. Пьер, она съела едва ли две горсточки за последнюю неделю.
– Пусть мои проклятия падут на голову этого негодяя, Неда, и язвят его, как рой злобных ос, до конца его дней! – закричал Пьер, пораженный этой историей, которая была достойна самого глубокого сострадания. – Что можно сделать для нее, милая Изабелл? Может ли Пьер сделать хоть что-нибудь?
– Если ты или я что-нибудь не сделаем, то тогда ее вскоре приютит гостеприимная могила, Пьер. Оба – и отец, и мать – для нее теперь словно умершие, навсегда потерянные люди. Они бы могли ее успокоить, мне кажется, ну а что такое для нее мои бедные непрерывные мольбы, произносимые для ее же блага!
На лице Пьера хмурая забота вдруг сменилась сверкнувшим выражением великодушной догадки.
– Изабелл, мысль о том, как именно можно помочь Дэлли, только что пришла мне на ум, но я все еще обдумываю, как бы это получше обставить. Что бы ни было, я твердо решил поддержать ее. Задержи ее здесь ненадолго своими живительными речами, пока мои дальнейшие планы не обретут окончательную форму. Теперь продолжи свой рассказ и тем самым отвлеки меня от шороха шагов – каждый из них оставляет отпечаток в моей душе.
– У тебя большое, благородное сердце, Пьер; вижу, что не одна только бедная Изабелл будет поминать тебя в благодарственной молитве, брат мой. Ты, Пьер – живое подтверждение тому, что живут на земле ангелы, скрытые от глаз людских, веру в коих мы порой теряем в самые мрачные часы нашей жизни. В твоем житии описания благих деяний займут много страниц, брат. Будь все мужчины подобны тебе, тогда не осталось бы больше мужчин – все они переродились бы в серафимов!
– Восхваления – для низких душ, сестра, хитростью они сманивают нас со стези прекрасной добродетели, поскольку на вред, что приносит нам похвала, мы внимания не обращаем, но рады приписать ей то хорошее, чего в ней нет. Так не затягивай же на моей шее петлю похвалы, милая Изабелл. Не восхваляй меня. Продолжай свою историю.
– Я уж говорила тебе, брат мой, каким унылым показался мне сей дом, и таким он был для меня с самого начала. Будь вся моя жизнь одной непрерывной печалью – если подобное вообще возможно, – и то в этом жилище воцарилось столь острое горе, такая безнадежность и отчаяние, кое не встречало ни малейшего утешения, что даже бедная Белл не смогла б его вынести, если бы время от времени не покидала его. Словом, я бежала прочь туда, где царило веселье, чтобы только можно было вернуться назад с новыми силами для служения в том несчастном доме. Продолжительное и постоянное пребывание здесь неизбежно погружает тебя в печальное оцепенение, мертвит. Поэтому я стала порой покидать дом, ходить в гости к соседям, живущим неподалеку, туда, где были дети с их болтовней и где за весело шумящим столом не пустовало ни одно место. И вот, наконец, мне довелось услышать о кружке шитья у двух мисс Пенни и о том, как они стараются, с великодушной добротой, собрать под свое крыло всех девиц округи. Во многих коттеджах я получила приглашения присоединиться к этому кружку; наконец, они уговорили меня, но вовсе не потому, что я питала естественное отвращение к самой задумке и нуждалась в таких уговорах; нет, с самого начала я чувствовала великий страх, что, если я как-нибудь нос к носу столкнусь там с кем-то из Глендиннингов, и мысль об этом была несказанно неприятна. Но хитростью, стороной, я разведала, что леди из особняка не посетит это собрание – ошибочный слух, как позже выяснилось, – и я пошла, а остальное тебе известно.
– Да, прекрасная Изабелл, но ты должна пересказать мне все снова и описать все свои тогдашние чувства.
V
– Хотя прошел всего день с тех пор, брат мой, как мы с тобою встретились впервые в жизни, а при этом ты для меня уже стал небесным магнитом, что притягивает к себе все, что ни есть в моей душе. Я продолжаю… Проведя какое-то время в ожидании соседской повозки, я присоединилась к кружку для шитья с опозданием. Когда я вошла, обе комнаты, кои сообщались меж собой, были полны до отказа. С дочерьми одного фермера, нашего соседа, я пробралась в дальний угол, где ты меня и видел; и когда я уселась, несколько голов повернулось в мою сторону, и я услышала перешептывания: «Она новая служанка у бедного Уолтера Ульвера… странную девушку они наняли… она мнит себя сказочной красавицей как пить дать… но ее никто не знает… о, какая скромная!.. но не чересчур, сдается мне… я с ней не сяду, только не я… может, она сама такая же погибшая, как Дэлли, прочь от нее… потаскуха!» Впервые бедная Белл попала в такую большую компанию; а так как я знала совсем мало или почти ничего о подобных сборищах, я-то думала, что на собрании, организованном во имя благотворительности, жестокосердие не найдет не единого уголка для укрытия; но, без сомнения, в них говорило простое недомыслие, а не злоба. Все же от их слов в моем сердце родилось печальное эхо, ибо отныне со всех сторон на меня ощетинились острия ужасных подозрений, в какие обычно вырождается в глазах общества странное и одинокое горе, как будто и самого горя было мало, и никакая невинность не послужит нам защитой, но обязательно стоит ждать появления и презрения, и леденящего душу позорного клейма! Я словно пережила мучительный возврат в прошлое – даже там, в толпе румяных юных девушек и цветущих женщин, – мучительный возврат в былое я пережила, когда вновь столкнулась с проявлением этого чувства, этой бесчеловечности, причины которой мне никак не удавалось понять, бесчеловечности, о которой я поведала тебе, рассказывая о своем раннем детстве. Но Пьер, милый Пьер, не смотри на меня с такой печалью и горечью. Какой бы одинокой и потерянной среди людей я себя ни чувствовала, я люблю их и сострадаю им с терпеньем и пониманием – тем, кто так жестоко и неразумно облил меня презрением. И ты, ты, милый брат, озарил добрым светом множество мрачных закоулков в моей душе и навсегда убедил меня в том, что люди способны на поступки, кои украсили бы и ангелов. Так не смотри же на меня, дорогой Пьер, до тех пор, пока твои глаза не перестанут метать молнии.
