Довольно широко известно, что лучшие творения лучших умов человечества обычно расцениваются самими творцами как простые, незрелые работы новичка, как совершенно никчемные, за исключением первых шагов для вступления в великий Божий университет после смерти. Определенно, если какие-то выводы и можно подчерпнуть из наблюдений за обычной жизнью самых популярных авторов, тех, чьи превосходнейшие произведения стали до глупости популярны в мире, то можно заметить, что сии авторы не только очень жалки и ничтожны, но часто оказываются положительно неприятны, у них порой не сыщешь ни одной книги в доме. Для относительно посредственных умов, в отличие от умов высшего разряда, сии предполагаемые соображения могут оказаться столь печальными и неподходящими, что они становятся невнимательными к тому, что пишут; эти люди усаживаются за свои письменные столы с неудовольствием, и их удерживает там – жертв мигрени и боли в спине – только стойкое убеждение в своем подчинении некой общественной необходимости. Одинаково пустяковыми и презренными становятся в их глазах их же произведения, сочиненные таким образом – рожденные нежеланием и счетом от булочника, рахитичные отпрыски своих родителей, кои с небрежением относятся к самой жизни и безразличны к жизненному началу, кое она в себе содержит. Не позволим ограниченному миру и на миг вообразить, что какое-то тщеславие таится в подобных умах, они лишь наняты для того, чтобы появляться на подмостках, и не по доброй воле требуют внимания публики; их крайне живой румянец и блеск не более чем румяна, кои после в уединении омываются горчайшими слезами; их смех звенит только по пустому поводу, и ответный смех совсем не кажется им смехом.
Нет ничего столь же лживо-привлекательного, как печаль; сначала мы становимся печальны, когда у нас нет никакого увлекательного занятия, а после мы продолжаем печалиться, потому что под конец отыскали удобный диван. Пусть даже и так, сие очень может быть, что я, дойдя до сего спокойного ретроспективного маленького эпизода в карьере моего героя – этакого спокойного мелководья широкого водоема Таппан Зее
[157] моего во всем остальном глубокого и стремительного Гудзона
[158], – я тоже начинаю лениво растекаться и становлюсь безобидно-печальным и сентиментальным.
Словом, то, что до настоящего времени мы поведали о Пьере да о том ненужном хламе, который в некоторых случаях бывает неизбежными первыми плодами гения, никоим образом не противоречило факту, что первые опубликованные работы многих неплохих авторов имели признаки зрелого гения, ибо мы не знаем, как много своих произведений они сперва отправили в огонь или тайком опубликовали в своей собственной голове, да запретили их там столь же быстро. И у очень молодых авторов на низших ступенях их немедленного литературного успеха сие будет заметно почти неизбежно – заметно, что своим быстрым успехом они обязаны главным образом некоему своему богатому и уникальному жизненному опыту, который воплотился в книгу, и оттого, что сия книга содержит в себе подлинную жизнь да отпечаток личности самого автора, ее можно справедливо назвать настоящей; таким образом, множество удивительно оригинальных книг бывает творениями весьма неоригинальных умов. В самом деле, человеку достаточно быть просто немного внимательным, и последний лоскут его тщеславия полетит прочь. Мир всегда будет болтать об оригинальности, но никогда еще не было незаурядного человека, предполагаемого миром в сем смысле, сам первый человек – который, по словам раввинов, был также и первым автором, – не был при этом первоначальным, ибо единственный подлинный автор есть Бог. Постигни Мильтона участь Каспара Хаузера
[159], Мильтон был бы столь же пуст и бездеятелен, как тот. Ибо, несмотря на то что обнаженная душа человека определенно содержит некий скрытый элемент умственной продуктивности, все же никогда еще не бывало ребенка, рожденного при участии лишь одного родителя; видимый мир жизненного опыта дает то живоносное семя, кое оплодотворяет муз; двойственные действенные гермафродиты не более чем ложь.
В мире бесконечно звучит много вздора на все эти темы, поэтому не порицайте меня, если и я внесу свою скромную лепту. Человек не может говорить или писать без того, чтобы не выставить свою душу беспомощно распахнутой на всеобщее обозрение, в то время как неуязвимый рыцарь ходит с опущенным забралом. Однако поболтать бывает приятно, приятно скоротать время за беседой, прежде чем мы отправимся в постель; наши речи становятся более захватывающими, когда нам, словно бродячим импровизаторам из Италии, платят за сотрясение воздуха. И мы будем только очень признательны, когда слушатели, зевая, отпустят нас восвояси вместе с несколькими дукатами, кои мы заработали.
II
Может быть, мы уже говорили, что финансовые планы Пьера попробовать независимые способы содержать себя в городе были основаны на его предположительных литературных талантах. Ибо как еще он мог зарабатывать на жизнь? У него не было профессии; он не занимался торговлей. Возможно, он был бы рад, если бы судьба сделала его кузнецом, а не джентльменом, Глендиннингом и гением. Но здесь он повел бы себя непростительно опрометчиво, если бы прежде не осознал на своем личном опыте в полной мере тот факт, что для сотрудника журнала молодой американской литературы получать несколько пенсов в обмен на свои стихи дело вполне возможное. Подобные заработки неизменно выручают в трудной ситуации, и было бы и глупо и неблагодарно не воспользоваться ими.
Но с тех пор, как высокое положение в свете да наследование Пьером родового имения в будущем, казалось, ныне никак не могли ему помочь заработать на свои нужды даже самый мелкий фартинг – не имеет значения, ручным ли трудом или с помощью ума, – может показаться желательным – дать здесь немного более подробные объяснения по мере развития нашего повествования. Мы так и поступим, но начнем, как обычно, с преамбулы.
Порою любой возможный афоризм или мысль кажутся избитыми, но все же несколько старейших высказываний из невосполнимого запаса, который, независимо от той ситуации, в коей находится человек, независимо от того, насколько он счастлив и процветает, будет неизменно раздражать его, он станет неизменно выходить из себя, невзирая на любое свое нынешнее положение. Словом, в то время как многие бедные чернильные рабы на галерах литературы тяжко орудуют тяжелым веслом – читай: пером, – дабы заработать какие-то необходимые деньги на удовлетворение естественных нужд, сам Пьер в это же самое время осыпал себя болезненными упреками, считая свои скромные литературные заработки по меньшей мере неизбежимым для себя позором; а меж тем эти рабы литературных галер жадно ухватились бы за них, не помня себя от счастья, – он, который беспечно относился к тому, что швы на его панталонах прохудились, – в самых отдаленных планах на будущее надеялся унаследовать богатые фермы Седельных Лугов, стать владельцем вполне приличного дохода и навеки защищенным от появления на руках предательских чумных пятен нужды – а именно пятен от чернил, – сам Пьер, несомненный и подлинный владелец тех благ, о коих все другие только жадно и безнадежно мечтают, – в общем, самым любимым делом Пьера, когда он хотел потешить свое суетное тщеславие, была возможность похвастаться, что он написал такие безделицы, за кои издатели заплатили бы что-то, в некоторой степени из чистых коммерческих соображений, поскольку они убеждены, что эта публикация обязательно принесет им доход. Все же, какой бы глупостью и слабостью Пьера это ни выглядело, давайте забежим немного вперед и увидим, так ли это было на самом деле.
