– До сих пор помню вкус его крови. Знаешь… я всегда была уверена, что если упаду, то он поймает.
Невидимые часы отбивали время; Шура слышал цокот стрелок и думал о том, что на улице уже ночь и мама волнуется, но вставать и уходить ему почему-то не хотелось. Эта странная квартира на городской окраине, эта плачущая девушка – Шуре мнилось, что весь его мир собран сейчас в одну-единственную точку, и за ее пределами ничего и никого больше не существует.
– Даже как-то дико думать, что он больше не придет… Не дернет меня за волосы… так здоровался, представляешь? Его больше нет, а что есть? Пневма улетает, сома умирает, сарк остается… Шура, ты в Бога веруешь?
– Наверное, да.
Лиза тихо, совершенно по-детски всхлипнула. Только сейчас Шура заметил, что ее плечи дрожат, словно в ознобе.
– А что если Его нет, и потом ничего не будет? – спросила Лиза и сама себе ответила: – Нехорошие мысли. Дурные мысли.
Шура поймал себя на том, что она ни разу не назвала брата по имени, словно, уйдя за некую грань, он утратил это право.
– А самое странное… Я тут подумала: вот, умер такой хороший человек, а в мире ничего не изменилось. Все как обычно: земля крутится, люди друг друга душат – все как всегда. Никому нет дела…
«Никому нет дела», – повторил Шура. Подло это или хорошо, или никак. Скорее всего, никак – если реагировать на каждую мелочь, то ни на что прочее не останется времени.
«Смерть хорошего человека – мелочь?» – хмыкнул внутренний голос.
– И знаешь, что еще, – промолвила Лиза. – Ты мало говоришь и даже не пытаешься меня пожалеть. Думаю, это правильно.
* * *
Домой он шел пешком.
Часы в мобильнике ехидно известили его о том, что уже половина второго ночи. Шура брел по безлюдному проспекту и ни о чем не думал. В ручьях плескались неоновые огни реклам, изредка проносились машины, а дома казались огромными спящими животными. Глядя на немногие светящиеся окна, Шура думал о том, что где-то там, за его спиной, в ветхом доме, в заставленной старыми книгами комнате, Лиза сидит одна.
Он не мог о ней не думать. Мысли, словно привязанные, возвращались в заваленную ненужным барахлом квартиру, к одинокой несчастной девушке, которая будто бы отказалась от мысли жить и встречать весну, девушке, которая искала смерть, потому что не желала больше продолжать представление. Книги, музыка, бальные танцы – все, что у нее осталось, но что Шура знал о ней, чтобы она такой металлической занозой застряла в его памяти? Если бы не Ирина, он вообще бы ни о чем не знал и провел этот вечер дома. Мама, наверно, волнуется.
После тогдашнего его ухода мама несколько дней говорила с ним сквозь зубы, а потом вдруг перестала обращать на него внимание вообще. Не спрашивала, куда он идет и во сколько вернется, кто звонил и о чем говорили. Шура шел, спрятав руки в карманы куртки, и по большому счету, ему было все равно, каково там маме. То самое, о чем говорила Лиза: мир меняется, а всем это безразлично. Хоть трава не расти.
Лиза…
Витрина торгового центра изображала морское дно; в окружении раковин и подводных растений сидела одетая на большие деньги русалка. Ее лицо, подсвеченное зеленым, было всепонимающим и грустным. За соседним стеклом красовался месяц, верхом на котором расположился молодой человек в пончо. Шура постоял у витрины, разглядывая русалку. Неужели тогда, в его сне, Лиза действительно утонула, и все, что он делал сегодня – исключительно ради того, чтобы убедить себя в обратном, в том, что она находится среди живых, а не в том вонючем болоте? Лиза. Ее имя звучало подобно серебряному колокольчику на золотистой нитке: мое сердце разорвется, произнеся его.
Ладно. Домой. Завтра все будет проще, постепенно она утешится, и ее боль уснет, превратившись в память. Вот только будет ли для нее завтра и когда будет – этого Шура не знал. И еще он не знал, что за странное чувство впилось в него мелкими острыми коготками и держит, ни за что не желая отпускать.
«А любовь – это клетка, я опять загнан в угол, как беспомощный раненый зверь», – вдруг процитировал Шура и остановился, не понимая, почему вдруг подумал так. Кругом истекала капелью теплая мартовская ночь, умытые дождем звезды влажно сияли в бархатном небе, улица была абсолютно пуста и тиха, лишь где-то вдали страстно завывали коты и еле слышно скулил ветер в проводах, и до дома было еще пять остановок пешком. А в самом Шуре был натянут каждый нерв, словно струны на невидимые колки, и он готов был зазвучать.
* * *
Они встретились снова через два дня. Шура, сидевший в недорогой забегаловке с чашкой кофе, увидел, как напротив кафешки остановился знакомый красный автомобиль. Со стороны пассажира открылась дверь, а у Шуры открылся рот, потому что из автомобиля выбрался не кто иной как его однокурсник Ванечка Крамер.
Этот Ванечка был такой типчик, что просто вызов логике и разуму. При росте метр пятьдесят шесть он обладал самолюбием Эйфелевой башни; поговаривали еще, что когда Господь раздавал ум, Ванечка ломился за неописуемым нахальством. Он был танцором класса С, не выигравший при том ни одного чемпионата; он был прелестно невоспитанным подростком; он был невероятно амбициозен и столь же невероятно закомплексован; он чуть что кидался драться, и не было такой буквы алфавита, на которую Ванечка не знал бы матерных слов. Он вел кружок бальных танцев в школе, но, когда родители обнаружили, что вместе с венским вальсом и квикстепом дети приносят из кружка неприличные выражения в немереном количестве, его карьера в качестве преподавателя была завершена. Шура и Ваня взаимно ненавидели друг друга, и теперь, увидев этого очаровательного наглеца выходящим из машины Лизы, Шура испытал страстное желание отлупить его как следует.
В кафешке имелось устройство для оплаты сотовой связи, и, войдя внутрь помещения, Ванечка, выгреб из кармана кучу мятых сторублевок и пятисоток и принялся скармливать их черной прорези в автомате. Шура раскрыл рот вторично: деньги у Вани не задерживались в принципе, все не раз видели, как он клянчит у сокурсниц рубль на пирожок или катит домой на роликах за неимением средств для цивилизованного проезда. Было во всем этом что-то крайне странное, и Шура решил разобраться. В прошлый раз, когда он разбирался с Ваней, это кончилось тем, что мелкий нахал в прыжке укусил его за нос и чуть не сломал ребро, но Шуру никогда не останавливали мелочи.
Пополнив счет и забрав у автомата чек, Ванечка подался на выход, но Шура вовремя успел придержать его за плечо.
– Привет, Воробушек, как жизнь? – спросил он. Воробушком, а также Зубастым Воробушком (за неправильный прикус) Ваню звали все, вплоть до декана факультета, и Ваня бесился. Вот и сейчас он обернулся в высшей степени обиженный и готовый смывать обиды кровью и соплями.
– Привет, Шпала, – фантазия у него, надо отдать должное, была замечательная: Шура за свой рост удостоился ста пятидесяти различных эпитетов. – Жизнь отлично, не то, что у некоторых.
– Ты, я вижу, при деньгах нынче.
