Стадион строили, по сути дела, подростки: копали ямки под столбы для заплота, устанавливали ворота, размечали известью поле. Потом появились избушка для переодевания, волейбольная и баскетбольная площадки, беговая дорожка, трибуны. И все, считай, своими руками, только материал совхоз выделял.
А как в первой же игре городским вломили?..
Бутылки выпиты, банка консервов пуста. Булка хлеба превратилась в недожеванные бесформенные ломти, разложенные по всей скамейке. В руках Чали и Генки это уже воображаемые игроки. Бутылки, банку, стакан, хлеб двигают по скамейке, воскрешая в памяти ход давно сыгранного матча. Сопят, обливаются потом, спорят.
– Я тогда седьмым номером по левому краю ходил. Ты – в защите, центральным. А когда навесили на ворота боковой, вижу, что вратарь в другой стороне. Ну, я и прыгнул, взял мяч…
Чаля уже давно не сидит. Он бегает перед другом.
– Ты помнишь?.. Помнишь?.. – восклицает то и дело. Генка помнит. Бутылки со скамейки перекочевывают на траву, обозначив штанги ворот. Консервная банка, посланная точным ударом ноги бывшего центрального защитника, отрывается от земли и через доли секунд оказывается в цепких руках бывшего вратаря.
Они не слышат, как подъехала машина. Они не видят ехидных улыбок стоящих в стороне людей. Еще и еще поднимает Генка в воздух консервную банку, еще и еще падает Чаля. А стоящие в стороне люди уже смеются, хлопают себя по коленкам. Приседают. Подсказывают…
– Пыром, пыром наддай!.. В «девятку!» Шайбу!.. Ша-ай-й-бу-у!..
В последний раз бьет по банке Генка, и в последний раз падает Чаля. Падает неловко, почти на живот, не то застонав, не то банка, которую не поймал, жалобно звякнула, отлетев в кусты.
– Ну!.. Ребята!.. Еще!.. Шайбу!.. – впустую выкрикивают неизвестно откуда взявшиеся люди.
– Ша-ай-й-бу-у!..
* * *
– Пойдем, – трогает за плечо друга первым опомнившийся Генка. – Пойдем, – ласково просит, понимая, что может сейчас произойти, и показывает глазами неизвестно откуда взявшимся людям: «Исчезните! Провалитесь сквозь землю!..»
Вернее, не всем показывает, одному среди них, примерно их лет человеку. Равнодушному. Самоуверенному. Чужому. По воле случая оказавшемуся у власти. По вине которого не было команды. Не было стадиона. Не было ничего.
«…Уйдите!.. Исчезните!.. Провалитесь сквозь землю!..»
Генка чувствует, как пружина внутри тела друга начинает сжиматься. Он видит, как страшная гримаса ненависти перекашивает его лицо.
Он знает, что сейчас произойдет.
– Уйдите!!!
И бросается на закаменевшее тело Чали, стонет от отчаянья и напряжения. Прирастает к нему, прилипает, катится по траве, теряет сознание от боли…
Злыдни
Костя Большой – высокий, жилистый, с клешнями рук старик, в доме жены покойного двоюродного брата Семена появлялся нечасто, а когда появлялся, Катерина бросала все начатые или неоконченные дела и встречала его со всей возможной приветливостью и хлебосольством. Показывался он в окнах со стороны огибающего дом пустыря, слегка припадая на обе ноги и наклонившись всем телом вперед. Происходило это по причине слабости изработанных ног и спины бывшего профессионального грузчика, всю жизнь свою, вплоть до выхода на пенсию, проходившего под кулями, ящиками, коробками, тюками и тому подобным. В пору его молодости и зрелости, пришедшихся на тридцатые, сороковые и пятидесятые годы, кстати, профессия грузчика еще сохраняла налет некой особости, избранности, а в товарищества такие подбирался народ сильный не только телом, но и духом. Даже форму одежды имели грузчики свою, будто представляли собой военизированное отделение, – широкие, нависающие на голенища хромовых сапог шаровары и короткие вельветовые, так же очень просторные, куртки. Одежда, как правило, представлена была двумя комплектами – для работы и на выход.
Некогда в таком наряде Костя Большой появлялся в доме брата своего Семена на всех гулянках, собиравших ближнюю и дальнюю родню. Входил шумно, широко, занимая собой за столом целый угол, выпивал много и закусывал не меньше, однако никогда не качался, не терял головы и с гулянок уходил на своих ногах.
В доме брата Костю Большого принимали как дорогого семье человека, потому что он всегда держал слово, если, конечно, давал, всегда был готов откликнуться на просьбу, вместе с хозяевами радовался в радости, горевал в горести.
Не сладилась у Кости Большого только личная жизнь, хотя и детишек имел четверню, и дом добротный, и зарабатывал хорошо, и хозяин был отменный.
Когда дети уже начали становиться на свои ноги, а для них он ничего не жалел, хозяйка его Ольга вдруг сбежала к старшей дочери, трое других – дочка и два сына – также отвернули головы от отца родного, будто не было его у них вовсе, и остался Костя Большой один, ничего из происшедшего не уразумевший, никаких выводов не сделавший, но главное – никого из единокровных ему людей не осудивший.
– Добро, – сорвалась с губ его любимое словечко, в коем ударение приходилось на первый слог, когда уже понял, что никого и ничего из прежней жизни нельзя вернуть.
Осмотрелся, огляделся и сошелся с равной по возрасту вдовицей Надюшкой, давно жившей одиноко, так как единственная дочка ее проживала своим домом.
И минуло эдак годков десять, а то и пятнадцать, и все у них было ладком. Выйдя на пенсию, купил Костя Большой лошадь, всю справу к ней или выторговал у цыган, или изладил своими руками. К лошади имелись две коровенки, бычок какой-нибудь или по крайности телушка, поросятки да куры. К слову сказать, самую первую коровенку вместе со старинным сепаратором в придачу продал ему двоюродный брат Семен, в семье которого к тому времени было принято решение – никакую рогатую скотину во дворе не держать: трудно было с покосом, да и люди к тому времени стали заживаться и могли позволить себе прикупить банку-другую молока у соседей.
Главным занятием Кости Большого на пенсии стало обслуживание околотка, в котором он проживал. В зимнюю пору, установив на сани объемистую бочку, возил людям воду. Ближе к весне, опять же на заказ, подвозил дровишек, а уж когда сходил снег и земелька оттаивала, – пахал огороды всем напропалую, так как потребность в такой работе имелась в каждом хозяйстве.
Денег за свою работу он почти не брал, хотя уж, кажется, на пахоте и мог бы сколотить толику, но вот противу души его было, противу натуры огребать копейки с народа. В одном не отказывал себе – в выпивке. И люди, надо сказать, приспособились, норовили к самому окончанию работы прямо на меже поднести наполненный до краев стакан – водкой, самогонкой, спиртом ли, что для Кости Большого было все одно. Выпивал залпом, произнося вместе с выдыхом свое «Добро!» и переезжал на огород соседний. И так за день-то опахивал участков до десятка, а может, и поболе. Выпитое только что, видно, улетучивалось с потом, потому и домой приезжал почти трезвый, вынимал из кармана штанин несколько смятых рубликов и клал на стол перед Надюшкой.
