– Уж не с тобой ли? – дернулась более по привычке, и только тут впервые глаза ее глянули на него с откровенным интересом: породистое красивое лицо, крупное сильное тело, хорошо одет.
– Там видно будет, – как-то уж слишком небрежно отозвался на ее вопрос и протянул визитную карточку: – Читать-то умеешь?
Томка кивнула головой, почти машинально пробежав глазами по отпечатанным в типографии строчкам: имя, отчество, фамилия, фотоателье, улица, номер дома, телефон…
– Подумай и приходи в любое время… – Повернулся, пошел своей дорогой.
Думала Томка неделю, запивая свои сомнения то пивом, то вином, то водкой. Жалела, что рядом нет Натальи Беспрозванных – ей бы она открылась. Несчастную женщину эту вспоминала часто, как вспоминают мать. Она никогда не могла относиться к Наталье как к ровне – только как к старшей.
В последний день, перед тем как решиться, сидела пьяненькая в жидком скверике, глядела отстраненно на занятого своей игрой ребенка и будто услышала тихий тоскующий голос Натальи:
– Я, Томочка, мужика своего жалею сильно – во сне его вижу, иной раз и на постели чую. Но вот сыночков своих мне еще жальчее… Ежели б можно было, вытянула б из себя жилку за жилкой да свила б в веревочку, да кинула б конечик в их могилки, да потянула б оттелева, да глянула б на живых разочек… И протянула б ноженьки в спокое… И отошла б довольнехонькая заместо их в земельку сырую… Ты, Томочка, береги свою доченьку пуще глазу – в ней и жись, и любовь твоя на веки вечныи-и-ы…
Под фотоателье была приспособлена большая коммунальная квартира из четырех комнат. В первой принимали клиентов, во второй располагалась лаборатория, в третьей проживал фотомастер, а вот четвертая была вроде как лишняя: стоял в ней обитый дерматином диван, по другую стену – железная кровать. Здесь-то и указал Петро Васильевич место женщине:
– Ложись, отоспись, а я погляжу за ребенком…
Измученная и последними днями, и всей предыдущей жизнью, легла, как только он вышел, будто провалилась не то в сон, не то в забытье, не то еще куда, и не вставала ровно сутки. А встала – поняла, что в стойле: столько-то шагов туда, столько-то сюда – и кормушка – ешь не хочу вволю. В куреве не отказывалось, о питии – забудь. Стала выпивать потихонечку – некоторое время молчал. Осмелела – выговорил коротко, но твердо:
– Ты посмотри на меня: я тоже выпиваю, и мера моя – немереная. Но я знаю, когда, где и с кем. К тому же я – мужчина и мне это вроде как положено. Тебе – не положено! Не послушаешь – выгоню со двора, как собаку.
И добавил:
– Запомни!
К тому времени прожила у него Томка с дочерью с полгода и могла уже сравнивать свое прошлое бесправное положение с теперешним. Сравнивать не приходилось – как небо и земля.
У нее был паспорт с пропиской, у дочери – свидетельство о рождении, где значились имя Рада, отчество Петровна и фамилия Петра Васильевича. На сей счет он сказал:
– Тебе я свою фамилию дать не могу, поскольку ты мне никто, а вот ребенок не должен быть безродным, и пусть уж у него будут мои отчество и фамилия – мне это даже приятно: все ж хоть что-то на земле после меня останется.
Томка уже знала, что за человек этот Петро Васильевич, и не то чтобы побаивалась его – она вообще никого не боялась, но шутки шутить поостереглась бы.
Поступки его, поведение в отношении ее и Радочки не укладывались ни в какую логику прошлой Томкиной жизни. Спустя какую-нибудь неделю после с таким трудом давшегося ей решения он повел их обеих по магазинам и потратил кучу денег на одежду, обувь, игрушки, книжки.
Не склонял он ее и на сожительство, чего она ожидала в первую очередь и чему внутренне готова была противиться.
Повел в местный кинотеатр, и здесь довелось увидеть Петра Васильевича с неожиданной стороны.
«Киношник» – типичный для тех лет: окрашенные в синюю краску стены, ободранный дерматин кресел, а в двух-трех местах надорванный экран.
Показывали плохо: звук был слабый, будто рассчитанный на сидящих в первых рядах, пленка то и дело рвалась и в зале зажигался свет.
Томке было все равно, как показывают: в кинотеатрах она никогда доселе не бывала, потому сидела тихо, молча, дожидаясь возобновления сеанса.
Когда в очередной раз зажгли свет, Петро Васильевич поднялся, протиснулся между ногами зрителей и спинками стоящего перед ними ряда к проходу, и твердым шагом направился прямо к экрану, перед которым шагнул на невысокий приступок, и повернулся всем телом к залу. Пока он шел, глядела ему в спину с недоумением: с чего бы это он? Недоумение сменил испуг и снова мысль: а не собирается ли он выкинуть нечто такое, за что их попросту выставят из киношника? Но как только Петро Васильевич заговорил, оба этих вопроса вытеснил проснувшийся в Томке интерес: что-то сейчас будет?
А сказано было примерно следующее:
– Уважаемые товарищи! Все мы с вами здесь собравшиеся пришли в кинотеатр культурно отдохнуть после тяжелого трудового дня. Но вместо того, чтобы спокойно смотреть картину, вынуждены терпеть безответственное отношение к своим обязанностям работников этого учреждения, которое я бы даже не отнес к числу культурных. Скорее всего, к бескультурным. Поэтому я предлагаю вызвать сюда директора кинотеатра и высказать ему наше общественное порицание, а затем потребовать книгу жалоб и записать в ней наше единогласное отношение к подобному безобразию…
Во все глаза смотрела она на то, как он говорил, как двигались его губы, как осанисто и в то же время просто стоял на фоне большого, во всю стену, экрана и как бы заслонял его собой, будто сам был в размерах еще больше, шире и выше. И как напрягся зал, как загудел в одобрении. И как появился какой-то мужичонка, и забегал вокруг него, напоминая собой скорее собачонку, нежели человека.
До сего случая Томка пребывала в уверенности, что в сравнительно недолгой своей жизни нагляделась на всякое, но теперь вынуждена была признать: подобного видеть – не приходилось. Петро Васильевич играл людьми, как детскими побрякушками – спокойно, уверенно, с полным осознанием собственной мужской силы.
Шутить с ним она действительно поостереглась бы – мысль эта вошла в нее через только что приобретенный опыт прочно и навсегда.
Вошло в нее и чувство надежности этого, пока чужого ей, мужского плеча – вошло одновременно с пониманием, что он не бросит ее ни при каких обстоятельствах, в чем затем убеждалась неоднократно. Оттого и не перестала попивать украдкой, а он все молчал и молчал, несмотря на обещание выгнать, как паршивую собачонку. Но, видно, и его терпению пришел конец, и однажды обронил как бы в задумчивости:
– Не-ет, ты не Тамара Андреевна и даже не Тома… Ты – просто Томка: Томка – уличная девка, как это я себе представляю. Таких, как ты, ни доброта, ни уважительное отношение не исправляют, не поднимают над житейской мерзостью, не пробуждают чувство собственного достоинства. Таким, как ты, и на себя-то наплевать, а уж о тех, кто с вами рядом, и говорить-то не приходится… Не для меня – для дочери хотя бы старалась быть женщиной, которую было бы за что уважать…
