– Смерти – чего же еще.
– Вот и не отгадала. Быть калеченным – этого боле всего боится солдат. Остаться без ноги иль руки – кому он такой-то нужен?
– Жене нужен всякий, – успокоила мужа Димитриевна. – Лишь бы жив был.
– Ну нет, – возразил Василий Прокопьевич. – Мы вить все там молодыми были, а многие – не целованными. Каждый мечтал возвернуться домой и найти свою половину. А как найдешь, если без ноги? Пожалет разве что какая, но по сердцу ли она будет – эт-то вопрос.
– А я тебе – по сердцу? – засмеялась Димитриевна и тут же покраснела, отвернулась.
– Ты – другое дело. На тебе я женился еще до войны и, скажу тебе, думал часто о том, как ты меня примешь, если вдруг, как товарищ мой Ленька Мурашов, ногу потеряю.
– А я бы сделала вид, что ты с обеими ногами, и никогда бы не напомнила, что калеченный.
– Вот-вот, и я к такому выводу приходил, потому что за те пять лет, что мы с тобой прожили до войны, некоторым образом успел тебя разглядеть.
– Ну уж, успел… Такой прямо глазастый – спасу нет, – заулыбалась Димитриевна.
– Я сердцем своим глазастый, а сердце-то не обманешь.
– А вот возьму и уйду к какому другому мужику, че тогда скажешь?..
– Не уйдешь. Я не калеченный, с медалями и орденами – почти что герой. А таких-то поискать…
– Ишь, загордился, воин, – нараспев проговорила Димитриевна.
Повернулась к нему всем своим статным телом, подбоченилась и рассмеялась в лицо оторопевшему мужу. Через некоторое время уже серьезно:
– Я, может, не раз и не два кляла себя за то, что выскочила за тебя замуж еще девчонкой. Незамужней-то легче было бы. Да еще успел двоих детишек настругать… С детишками-то на руках – ой как тяжеленько… Я, может, все глазыньки проглядела, в стеклине окошка дырку просверлила глазыньками-то. До-жи-да-ла-си-и-и… А он – смотри-ка ты – хвост еще подымает… успел он, видите ли, меня разглядеть… Ну и какая же я?
– Верная, – ответил Василий тихо.
Весь этот непростой разговор между родителями Васильевна слышала, так как была в соседней комнате и часто потом вспоминала. Особенно, когда Игорек написал, что находится в Чечне.
Убило его, можно сказать, случайно – одного его только и убило. Как рассказал сопровождающий гроб с телом сына прапорщик из части, где Игорь служил, шли они с колонной бронетехники по горной дороге и попали под минометный обстрел. Сидевшие на бронетранспортерах солдаты быстро рассредоточились и открыли огонь ответный. Боевики стали отступать в горы, но, отступая, время от времени поворачивались и стреляли из автоматов. Понятно, что стреляли беспорядочно, наугад – такая вот неприцельная пуля и сразила Игорька. В самое сердце сразила. Упал он будто бы вниз лицом, обхватив чужую ему землю руками, – и затих. Навсегда затих. А было ему и всего ничего – девятнадцать годков.
Э-эх, судьба горемычная, бесталанная…
Еще прапорщик рассказал, что, когда возвращались забрать убитого однополчанина и раненых, над телом Игорька будто бы кружил белый голубь. Они еще тогда решили, что это душа убитого парня кружит. Остановились, замерли на месте и очнулись только тогда, когда голубь скрылся за горой.
А Васильевна вспомнила другого голубя. Когда отец умер и уже вынесли гроб из дому, увидела она вдруг сквозь слезы сидящего на жердочке прясла изгороди, что огораживала их усадьбу, белого голубя. Увидела и тут же о нем забыла, а когда вспомнила, то голубя и след простыл.
С тех пор голуби эти запали ей в душу и в тряпичном, сшитом ею небольшом мешочке, она стала носить с собой то горстку зерна, то семечек, то каких-нибудь орешков. Когда на глаза попадались голуби, высыпала содержимое мешочка, отходила, смотрела, как те клюют корм, правда, белых среди них никогда не видела. То были все обычные сизари.
Одно время даже увлеклась чтением книг о мистическом, необъяснимом, с точки зрения здравого смысла, стала наведываться в церковь, что было против ее убеждений, так как работала преподавателем русского языка и литературы в школе рабочей молодежи. Да и годы, на которые пришлись ее рождение, детство, молодость, зрелость, были таковыми, что для религии в них места не нашлось.
Короче, живший в ней атеист взял верх, и мало-помалу мистическое отодвинулось на задворки памяти, перестала носить с собой и заветный мешочек.
Как уже сказано было выше, Васильевну никто не называет полным именем, а исключительно по отчеству, причем в таком вот своеобразном варианте: Василевна… Она частый гость в школах, библиотеках, краеведческом музее, на митингах, собраниях ветеранов, учителей и всюду говорит об одном и том же – о необходимости помнить тех, кто отдал жизнь за Родину, кто воевал и вернулся домой, кто горбатился в тылу – вообще любить свою землю, людей. Говорит тихим с легкой хрипотцой голосом, и ее внимательно слушают люди разного возраста и, кажется, верят. Во всяком случае, ей хочется верить в это самой, и она – верит. Она вообще человек прямой и честный той непоказной честностью, какая свойственна русским женщинам. Но бывает, что и поднимает голос – тогда он вдруг становится звучным и сильным, за которым проглядывается непреклонная воля его обладателя, и в такие редкие минуты ее слушают еще с большим вниманием, чем всегда. Она и сама не знает, чем объяснить подобные вспышки, не понимают и окружающие, да и нет необходимости понимать. Она вся, как на ладони – открытая для всех и каждого и внутреннюю суть ее при желании можно считывать, как книгу.
– Василевна-то наша сегодня принарядилась, знать, куда-то собралась на выступление, – поглядывают в ее сторону забредающие в Дом ветеранов пенсионеры, которым тоже хочется о чем-то поговорить друг с дружкой, а она – всегда на виду. Потому чаще, чем кто-либо, попадает на языки. Языки, конечно, незлые, болтающие о том о сем без всякого проку. Да и какой прок нужен праздному человеку, выработанному и вышедшему на заслуженный отдых, а теперь забегающему при случае в Дом ветеранов или еще куда – время-то пенсионера никем и никак не отмечается.
И в самом деле, хлопотными для Васильевны бывают последние перед Праздником Победы недели, когда встречи ее в школах, библиотеках, краеведческом музее, еще в каких местах становятся особенно частыми. В такие недели застать ее в комнатушке Дома ветеранов практически невозможно.
Еще одна памятная, имеющая для нее особый смысл дата – это день начала войны, 22 июня. Два года минуло с тех пор, как с позволения местных властей смогла всколыхнуть народ городишка – собраться в первый раз 22 июня у обелиска Славы в вечерние сумеречные часы, чтобы люди зажгли свечи в память обо всех – погибших и вернувшихся с войн: Великой Отечественной, афганской, чеченской. Года два минуло, как она стала ходить по всем инстанциям, по всем учреждениям, где могла обратиться к людям со словом горячим и призывным – не отсиживаться по домам и квартирам, а собраться на святом месте – поклониться еще живым и павшим за Отечество воинам. И потянулись в парк Победы вереницы народа – стар и мал, женщины и мужчины. И все сложилось так, как желалось, как виделось и грезилось. Батюшка местной церкви отслужил молебен, к микрофону выходили ветераны, учителя, работники культурного фронта, знаемые всеми горожанами и вовсе незнаемые люди.
