Перебирать в памяти родных людей было и сладко, и тягостно. Сладко, потому что ближе их никого не было у Федора. Тягостно, потому что судьбы отца и деда с бабкой были тяжелыми, а прошлое, как известно, не вернуть и не переделать.
«И че это я вдарился в воспоминания?.. – поймал себя на мысли. – Не помирать же собрался. Перемогу и снова пойду косить. Во-он бабка Лукьянчиха приходила, просила подмочь. Соседка Лена Иваниха. Другие…»
Федор всех возможных и невозможных ходоков знал наперечет. Знал и то, что, как только в деревне узнают о его болезни, отбоя не будет от «жалельщиков». Валом пойдут, понесут кто меду, кто яичек, кто сметанки. И каждая «сердобольщица» будет советовать что-то свое, мол, испей, Сергеич, такой-то травки или такой… Куда они без него…
Однако, как ни пробовал себя успокоить, где-то далеко внутри – в самых что ни на есть глубинах собственного естества складывалось осознание, что болезнь его нешуточная и надо бы обратиться к врачам. Врачей Федор Кривулин до этого случая обходил стороной, справляясь со всякими болезнями народными средствами. Теперь, видно, не обойтись. И ладно. Мало-мало окрепнет и поедет в район «сдаваться» врачам.
Более всего угнетало одиночество: «Вот лежу тут пень пнем, валежина валежиной и некому воды поднести… – думал горестно, жалея себя. – Некому за скотиной приглядеть, супу какого сварить, за лекарством съездить в райцентр».
«До-ожился, Федя, – продолжал размышлять в том же духе, перевернувшись на другой бок. – Как в воду глядела Ариша-то, бросая иной раз в лицо бывшего супруга, мол, доживешься до ручки, некому будет воды подать…»
До-ожился…
«Ну, нет, – сказал себе твердо. – Рано вы меня хороните…»
К кому обращался в мыслях и кто собирается его хоронить – для него было не важно. Важным было только то, что сдаваться не собирался.
«Пушшай не лезут…» – проговорил про себя настырно излюбленное.
Сел, спустив ноги с кровати, нащупал тапочки, поднялся и поковылял на кухню, надеясь согреть чаю.
Будто почувствовав намерение хозяина – справиться с болезнью, в загоне заржал Туман.
«Счас-счас, Туманушко. И накормлю, и напою…»
Чайник зашипел, задрожал от напора закипевшей воды, а Федор уже входил в загон к лошади с охапкой сена в руках.
– Ешь, ешь, – повторял ласково. – Ешь вволю, а там и водички поднесу. Не горюй. А болезнь пушшай не лезет. Не таковских видывали.
Глубоко вдохнул в себя свежего утреннего воздуха, поглядел на чистое голубое небо.
Не-ет, помирать он еще не собирается. Не такие казусы случались в его жизни, а уж эту болезнь он как-нибудь переборет. Только жить он начнет как-то по-другому. А как – это уже определит сама жизнь. Может, с Ариной сойдется, все-таки деток общих нажили. Может, останется бобылем. В общем, по-другому, и все.
Потрепал лошадь за морду и совсем уже твердо сказал, обращаясь неведомо к кому:
– Пушшай не лезут…
Несмышленыши
Сын приходил домой, раздевался и просил конфетку. Мать, едва глянув на него, молча подавала. Сын торопился развернуть бумажку, совал в рот. Конфеты для него имелись всегда и все другие обитатели квартиры о том знали. Даже если сидели без хлеба – конфеты были. И с этим никто не спорил. Заговори они о том, начни возмущаться – мать всем им даст надлежащий отпор. Нет, кричать и доказывать что-то не будет, она только обронит два-три слова – и все замолчат, понимая, что у нее все одно и сил, и власти здесь больше, чем у кого-либо из них.
Сын не глядит на мать, мать не глядит на сына, но оба хорошо чувствуют друг друга. Он – ее плоть и кровь. Она – его надежда и опора. Он – ее нынешние страдания и болезни. Она – его всегдашняя тихая и надежная пристань.
– Сергей, – спрашивает мать негромким спокойным голосом, – чайник включить?
– Ага, – отзывается сын так же негромко, будто вернулся из школы или с работы.
Электрический чайник закипает быстро, мать достает из шкафа кружку, наливает, придвигает к нему, сидящему по другую сторону стола.
– Есть будешь? – спрашивает так же негромко.
– Не хочу, – отвечает сын.
– Может, все-таки поешь? – повторяет она, не возвышая голоса.
И добавляет:
– Посмотри на себя: кожа да кости. Упадешь где-нибудь…
– Не упаду. А упаду – туда мне и дорога.
Мать некоторое время молчит, затем встает, подходит к сыну, кладет руку на плечо и, наклонившись к нему, тем же спокойным голосом говорит:
– Ты же вчера мне обещал, что сегодня останешься дома и никуда не пойдешь. Позавчера обещал то же самое. И позавчера… Кончится у тебя это когда-нибудь?
Рука ее начинает дрожать, сын опускает голову, бормочет:
– Сейчас не могу… Д-дай время…
– Ты же видишь, я тебя не тороплю: терплю уже три года, – снимает руку с его плеча, отходит на место и добавляет:
– Утром я тебе отдала последние деньги: с чем завтра пойдешь?
– Завтра – залягу, дома буду, – отвечает он неуверенно.
Во время их разговора на кухню заходят то дочь, то зять, что-то берут, наливают, мать успевает что-то сказать, а они ответить. По всему видно, что подобное повторяется каждый день и ничего не меняется. К Сергею никто не обращается, но и он ни в ком не нуждается, ибо все слова здесь исчерпаны и воздух квартиры напитан ожиданием. Чего? А кто ж его знает. Каких-то перемен, а вот каких – никто бы не сказал. Наверное, каждый своих или понимаемых по-своему. Дочь с мужем желали бы съехать, да некуда? Мать, чтобы случилось чудо, и сын ее стал таким, каким был три года назад. Сергей?.. Сергей, пожалуй, единственный, который ничего и никого не ожидает.
А беда в эту семью вошла незаметно. Вошла хозяйкой, поселилась надолго, зажила припеваючи. Беда не выбирала: в эту семью войти или в какую другую – ей было все одно. Она привыкла входить в незапертые двери или по крайности – влезать в окно. Было бы заделье.
Заделье нашлось. К учебе в школе Сергей интереса не проявлял. К занятию какому-нибудь сердцем не прикипел. Родителям было не до него: они развелись и каждый попытался устроить свою жизнь.
Около полугода назад мать потеряла работу. Возвращалась без привычной тяжести в руке, в которой всегда была сумка – даже хлеба забыла купить. Смотрела безучастно, потерянно. Дома долго молчала, сняв пальто, прошла на все ту же кухню, где и опустилась тяжело на табурет, стоявший между окном и столом.
Думала не столько о себе и дочери, сколько о Сергее. Она еще не знала себя такой, вне работы. И вот ее нет – всегдашней, нескончаемой, притомлявшей тело, притуплявшей душу, но желанной, как бывает желанен занимавшийся день, в котором много нужных семье хлопот. Когда те хлопоты выстраиваются в нескончаемую череду и каждая поджидает свой час, свою минуту, чтобы прилипнуть к рукам, заставить сгибаться и разгибаться спину, двигать ноги то в одном направлении, то в другом. Когда ты просто машина, которая не имеет права ломаться, потому что всегда надо куда-то кого-то везти. Когда надо выдавливать из себя остатние крохи сил, чтобы дотянуть до требуемой – человеческой ли, лошадиной, которой бы достало, чтобы все превозмочь.
