Порой ей даже начинало казаться, что он счастлив и не надо ему мешать. Что это и есть его путь, стезя, судьба. Судьба и рано погибнуть. Погибают ведь в авариях, под колесами, от всяких нелепостей и случайностей. Мало ли хоронят каких-то молодых – утыканы кладбища могилами. И она видела те могилы, помнила о них, соглашалась, как с чем-то неизбежным, роковым и неотвратным. Соглашалась, ужимаясь вместе с замиравшим сердцем матери, у которой тоже есть сын.
Ну, била бы кровь ручьем – бросилась бы всем телом закрыть ту рану. Встала бы заместо его, чтобы пасть от пули ворога. Пошла бы далеко и не возвернуласъ. Полезла бы, ломая ногти, на самую высокую вершину, чтобы оборваться и, хрустя косточками, скатиться в самое глубокое ущелье. А то ведь и сцепиться-то с кем – неведомо. Куда пойти и с кого спросить – незнаемо.
Сокрыто от глаз людских логово зверя матерого, клыкастого, не знающего ни жалости, ни сострадания.
Рынок ли то или что пострашнее – кто ж просветит разум несчастной матери. Несчастной бессилием перед неотвратимым.
Горше всего было не иметь работы, но однажды набрела на заборное объявление. Пробежала глазами по писанным от руки строчкам, не веря, что в неком заведении требуется повар. Не дожидаясь трамвая, побежала-полетела по указанному адресу.
Вошла робко в неприютное помещеньице с редко расставленными столиками, придвинулась к стойке раздаточной.
– Тебе чего, тетя? – глянула из-за нее женщина лет тридцати с небольшим. – На работу, что ли, наниматься?
И крикнула куда-то позади себя:
– Нонна Викторовна, к вам тут пришла одна: будете разговаривать?
– По объявлению я, – прошептала мать.
– По объявлению она! – вновь крикнула женщина. Внутренняя дверь помещеньица отворилась, из нее боком, вполтела обозначилась та, кого назвали Нонной Викторовной.
– Повар? Документы при себе?
– Да-да, вот, – протянула заготовленное заранее. – Трудовая книжка, диплом…
– А паспорт? Может, ты залетная какая…
Длинные крашеные ноготки рук, казалось, скребли по обложкам, листочкам документов, яркие от помады губы шевелились так медленно, будто женщина только недавно научилась грамоте.
А мать стояла потерянно и мучилась: стыдом, униженностью собственной, долгим своим хождением по мукам.
– Приходить будешь в шесть утра, уходить – в восемь вечера. Выходной – как получится. Завтра и начнешь, – коротко, как боевой приказ, бросила поворачиваясь, и, удаляясь, будто куда торопилась.
«А когда же я Серьгу буду видетъ? – прошумело в голове вконец раздавленной таким приемом матери. – Да и сколько будут платить?»
Но уже повернули ноги к выходу и, чуть было не ковырнувшись о невысокий порог, вывели на улицу.
Побрела, собираясь с мыслями: рука, будто придерживая, лежала на том месте, где колотилось о частокол ребер сердце и готовое перепрыгнуть через тот частокол, чтобы укатиться колобком из сказки – в поисках другого для себя счастья.
Заведеньице являло из себя нечто среднее между плохонькой столовкой и затрапезным кафе дорыночного периода. Кроме нее здесь работала упомянутая Маша, исполнявшая обязанности раздатчицы, посудомойки и подтирушки, да официантка Мила – молодайка до тридцати лет. Милу, видно, держали за то, что могла сказать обидное и не обидеть, а через минуту – плюхнуться на коленки какому-нибудь бритоголовому «братку», закурить сигаретку, пригубить рюмочку, подхохатывая при этом безо всякого на то повода.
– Вы, может, думаете: вот, мол, такая-сякая потаскушка, – говорила иной раз Мила. – Я ведь таким манером нашей «новой русской» клиентуру поставляю. Опять же работу боюсь потерять – кому бы нужна была здесь другая?..
И была в том правда: в заведеньице шли не только «братки», бывали здесь студенты, командировочные, заходили семейные пары.
А каждая из женщин являла чудеса виртуозности, представляя в едином лице целую группу инструментов оркестра, где, помимо собственной, приходилось играть еще и партии отсутствующих или не предусмотренных штатом музыкантов.
Подвозили продукты – шли разгружать, заносить говяжьи туши, мешки с сахаром, мукой, крупой – банки, склянки, бутылки. Заканчивался день и всеобщим авралом на уборке зала для клиентов, подсобок, кухни. Подъезжала мусоровозка – и тут нужны были их руки, три пары не боящихся никакой работы женских рук.
И придвигался конец всему. И разбегались в разные стороны по своим углам, заботам, семьям, интересам. Мать обегала арочные подворотни бетонных коробков-пятиэтажек, заглядывала в подъезды, тыкалась к стайкам несмышленышей, пытаясь найти Серьгу.
Потом мучилась ожиданием, когда позвонит или поскребется в дверь сын. А он явится все такой же, с лицом отрешенным, отсвечивающим землистой бледностью.
И так изо дня в день. Она – на работу, он – в подворотню. И никаких перемен, никакого просвета в опостылевшей круговерти суток, недель, месяцев.
Между тем никогда не знающий передышек мотор ее здоровья давал сбои. То вдруг закружится голова и затрепыхается в груди сердце, то начнет обмякать тело и от шеи до кончиков пальцев ног поползут мурашки.
В короткие минуты обеденного перерыва собирались за каким-нибудь столиком, наверное, больше для того, чтобы выговориться, чем утолить голод. Иной раз и выпивали по стопочке легкого винца.
– Хлопни, Артемовна, – обнимая за плечи, говорила посудомойка Маша, – и жить станет веселее, и работенка эта каторжная забудется.
– Дак, Машенька, мне работать не привыкать. С детства занаряжена. Душа вот болит по сыну: где он, что он, может, и неживой уже?
– Сволочи, – отзывалась раскрасневшаяся лицом подружка по заведеньицу. – На наших кровавых слезах деньгу сколачивают… А ты не рви сердце-то, не рви. В наших слезах и утопнут – ни дна им ни покрышки!
И срывающимся голосом затягивала:
Грусть-тоска меня снедает,
Мил-дружок не йдет давно.
Он, подлец, пока не знает,
Что мне это все равно…
– Маруська! – грубо обрывает песню подруги официантка Мила. – И где ты такие старорежимные песни выучила? В сон от них тянет. Давай что-нибудь современное. А вообще, ты права: подлецы они все – я говорю о мужиках. Для меня так все мужики на одно лицо. У всех и в глазах, и в рожах – одно и то же… Надоели!..
– Да уж, тебе точно надоели, – скажет посудомойка Маша. – За день-то у скольких на коленках посидишь. А по мне дак никого не надо – наелась я семейной жизни с пьяницей.
– А у меня-то и никакого не было, – поддержит официантка Мила. – Э-эх, замуж бы за хорошего мужика… Пошла бы хоть землю рыть, хоть бревна таскать…
Мать начинала улыбаться, светлеть лицом, в душу заползало тепло.
Минуты эти обеденные казались драгоценнее всего: притуплялась всегдашняя тревога за сына, клонило в сон, вспоминались отец с матерью, братья, рано умершая сестра, подруги детства, тот первый в ее жизни парень, что потревожил девичье сердце. Где ж они все? И было ли в ее жизни все это: родительский дом, учеба в техникуме, замужество, рождение детей?
