Свобода совести для бесов, вселившихся в свиней, – это скорее свобода от совести. Для того чтобы сломить державу, нужно было одурманить народ, запутать его, настроить против царя и освободить от совести. Ну а какова эта «завоеванная трудящимися» неприкосновенность личности, ещё предстояло испытать всем сословием, и здесь уж без изъятия служителей Мельпомены.
И этому, по точному выражению военного историка А. А. Керсновского, взбесившемуся стаду противостоял государь – спокойный, выдержанный, милосердный. Если и можно его упрекнуть в мягкости к свиньям, пытавшимся превратить Россию в свинарник по западному образцу, то и это будет несправедливым. Государь не хотел лишней крови, потому что понимал то, что предначертанное свыше и переданное ему преподобным Авелем-прорицателем через императора Павла Петровича и святым преподобным Серафимом Саровским не переменить. Во всяком случае, он считал именно так. И Бог ему судья.
Министр иностранных дел А. П. Извольский писал о поведении государя в самые критические моменты революции 1905 года:
«В тот день, когда мятеж достигал своего кульминационного пункта, я находился близ Императора Николая, которому я делал устный доклад; это происходило в Петергофе, во дворце или, вернее, на Императорской даче, расположенной на берегу Финского залива, напротив острова, на котором высится на расстоянии около пятнадцати километров Кронштадтская крепость. Я сидел против Государя у маленького стола при окне с видом на море. В окно виднелись вдали линии укреплений.
Пока я докладывал Государю разные очередные дела, мы явственно слышали звук канонады, которая, казалось, с минуты на минуту делалась более интенсивной. Государь слушал меня внимательно и ставил мне, согласно своему обычаю, вопросы, которые доказывали, что он интересуется мельчайшими подробностями моего доклада; он должен был знать, что в эти минуты в нескольких милях от него дело шло об его короне. Если бы крепость осталась в руках восставших, то положение столицы сделалось бы не только ненадежным, но и его собственная судьба, и судьба его семьи были бы серьезно угрожаемы: орудия Кронштадта могли помешать всякой попытке бегства морем. Когда мой доклад был закончен, Государь остался несколько мгновений спокойным, смотря через открытое окно на линию горизонта. Я же был охвачен сильным волнением и не мог воздержаться, рискуя нарушением этикета, чтобы не выразить моего удивления видеть его столь спокойным. Государь, по-видимому, вовсе не был покороблен моим замечанием. Обратив на меня свой взор, необычайную доброту которого столь часто отмечали, он ответил мне этими резко врезавшимися в мою память словами: “Если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи в руках Господа, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которую Он мне вручил”».
С. С. Ольденбург писал: «Вера в Бога и в свой долг царского служения были основой всех взглядов Императора Николая II. Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на нем, что он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на нём. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти, которое он считал переложением ответственности на других непризванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по его мнению, на слишком большое влияние в государстве. “Они напортят – а отвечать мне” – таково было в упрощенной форме рассуждение Государя».
Революция родила Думу, начавшую подготовку к свержению царя.
Выдающийся мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич так оценил создание органа, который Н. Д. Тальберг назвал органом законообщения с народом:
«Александр II осуществил было эту мысль, как был злодейски убит. Император Александр III задыхался в бюрократическом Петербурге и отрицал народное представительство лишь “в том виде, как оно существовало в Европе” (письмо к Победоносцеву 12 марта 1883 г.).
Император Николай II 6 августа 1905 года создал законновещательную Государственную думу. На пагубу России соборное основание удержано не было, и стараниями тёмных сил Государственная дума из православно-русского Земского Собора превратилась в западноевропейский парламент; из помощника Царской власти – в её злейшего соперника. Так неизменно навстречу творческим устремлениям русских Монархов подымался тлетворный дух безверного Запада и завистливо убил их лучшие начинания».
Но это всё ещё было малопонятно Матильде Кшесинской. Ну, невыгодный, даже позорный договор, ну, революция. Где-то стачки, где-то стрельба.
Бежала на время от стрельбы, но не от России
Но той же осенью, когда был подписан манифест, Матильда отправилась в путешествие, о котором писала:
«Осенью 1905 года я поехала вместе с сыном на юг Франции, в Канны, где остановилась в гостинице “Дю Парк”, за городом. Со мною поехали только няня моего сына и моя горничная. Андрей уехал ранее меня и до моего приезда жил в Ницце…
Гостиница была расположена в обширном парке и ко времени моего приезда была совершенно пустой, что было не особенно приятно. По ночам кругом царила мертвая тишина. Была уже глубокая осень, рано темнело, Вове было всего три года, и его рано укладывали спать. Няня и моя горничная уходили вниз обедать в людскую столовую, и я оставалась первые дни совершенно одна во всем нашем длинном коридоре. Моя столовая была узкая комната с высокими панелями из натурального дуба. Я сидела за обедом спиною к балкону. Передо мною была дверь в коридор, налево дверь вела в комнату Вовы, а направо от меня, ближе к балкону, была дверь в мою спальню. Напротив, по другую сторону коридора, была комната моей горничной. Во время обеда я увидела, что на панелях жилки дерева своим рисунком напоминают черты лица моего отца. Мне стало жутко: сперва я подумала, что это только моё воображение, и стала глядеть в другую сторону, но меня все тянуло посмотреть ещё раз на дубовую панель, и опять я совершенно ясно увидела то же самое. Я провела ужасную ночь. Несмотря на полное освещение в комнате, мне все казалось, что вот-вот на пороге двери в мою спальню я увижу тень отца. На другой день приехал Миша Александров. Я посадила его налево от меня за обедом, так что он глядел на то же место панели, и просила его сказать мне, видит ли он что-нибудь. Он не задумываясь ответил, что ясно видит лицо моего отца. Потом приехал Андрей, и ему также казалось, что в рисунках дубовых жилок панели видны очертания лица отца. Я проспала ещё одну ночь в моей спальне, но моя горничная спала в моей комнате, после чего мы все переехали в другое помещение по тому же коридору. У меня было предчувствие, что это дурное предзнаменование и что меня ожидает какая-нибудь семейная неприятность. И действительно, вскоре я получила из Петербурга известие, что мой брат имел крупную неприятность в театре и был исключён со службы по настоянию всесильного Управляющего конторою Императорских театров Крупенского, который его недолюбливал. Впоследствии, по моей просьбе, он был вновь принят на Императорскую сцену. Этой же осенью пришло грустное известие из Петербурга, что Сергей Легат покончил с собою. Он был очень красив и был чудным, талантливым артистом. Вместе с братом Николаем он замечательно рисовал художественные карикатуры, из которых составился целый альбом. С Сергеем Легатом я танцевала много балетов, и он был прекрасным партнером».
