Всех этих тонкостей Кшесинская конечно же знать не могла, но и она подтверждает, что весной ждали добрых вестей с фронта, что победа близка. Но ждать-то ждали, а каждый день приносил всё более тревожные вести.
Кшесинская вспоминала:
«Никто не знал, в чём тревога, но чувствовал, что наступает какая-то гроза, и беспокойное настроение все росло в городе. Сначала это были только слухи, передававшиеся друг другу, и трудно было понять, действительно ли положение серьезно или это только молва нервно настроенного населения. Но в первой половине февраля полицмейстер Четвертого отдела Петербургской стороны, на Каменноостровском проспекте № 65, генерал Галле, которого я хорошо знала, по телефону стал настойчиво просить меня хоть на время покинуть столицу с моим сыном, так как, по его словам, с часу на час можно ожидать беспорядков в городе, а мой дом, расположенный в самом начале Каменноостровского проспекта, наиболее подвергается опасности. Тогда я поняла, что тревожные слухи были основательны, и, конечно, недолго думая, последовала его совету и уехала в Финляндию с сыном в санаторию Рауха, около Иматры, где мы прожили около недели – с 8 по 15 февраля…
Там было спокойно, чудная погода, много снегу, прекрасные прогулки на санях и пешком – все это успокоило нервы, да и жильцы в санатории оказались очень симпатичными, и мы приятно провели там время. 15 февраля генерал Галле протелефонировал мне, что в Петербурге все спокойно и мы можем возвращаться. Мы, конечно, все сразу и вернулись в столицу, где казалось, что действительно все успокоилось, и настолько даже, что моя сестра уговорила меня устроить наконец у себя обед для друзей и знакомых. Я последовала её совету и 22 февраля дала обед на двадцать четыре персоны. Для этого дня я вытащила все свои чудные вещи, которые с начала войны оставались запертыми в шкапах, и расставила их по обычным местам. У меня была масса мелких вещиц от Фаберже: была огромная коллекция чудных искусственных цветов из драгоценных камней и среди них золотая ёлочка с мелкими бриллиантами на веточках, как будто льдинками, было много мелких эмалевых вещиц, чудный розовый слон и масса золотых чарок. Их так оказалось много, что я телефонировала сестре, что места не хватает, куда все это ставить. Я была за эти слова жестоко наказана, так как через несколько дней все было разграблено и нечего было ставить».
Ну а далее по мемуарам Кшесинской можно изучать обстановку в городе в дни февральского государственного переворота.
«23 февраля… кто-то из моих служащих прибежал взволнованный и сообщил, что по Большой Дворянской улице движется несметная толпа».
В тот день обошлось. Даже театры продолжали работать. Вот свидетельство Кшесинской:
«25 февраля я даже рискнула поехать в Александринский театр на бенефис Юрьева, давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. Улицы были спокойны, и я проехала туда и назад благополучно».
Но всё уже было запрограммировано, и бесы стремительно вселялись в стада свиней…
«На следующий день, 26 февраля, в воскресенье, ко мне снова звонил по телефону генерал Галле, чтобы предупредить меня, что положение в городе очень серьезное и чтобы я спасала, что могла, из своего дома, пока есть ещё время. В течение всего дня он постоянно телефонировал мне и держал в курсе того, что творится. Хотя он и продолжал говорить, что положение серьёзное, но надеялся, что если, как он выразился, “нарыв лопнет”, то настанет улучшение. Его совет спасать, что могу, из своего дома, пока не поздно, поставил меня в безвыходное положение. Когда я взглянула вокруг себя на все, что было у меня драгоценного в доме, то не знала, что взять, куда везти и на чем, когда кругом уже бушует море. Мои крупные бриллиантовые вещи я дома не держала, они хранились у Фаберже, а дома я держала лишь мелкие вещи, которых было невероятное количество, не говоря уж о столовом серебре и обо всем другом, что было в доме».
Верно говорил мыслитель. Люди действительно становились пленниками вещей. Добавим: они находились в плену вещей до тех пор, пока не оказывались перед выбором – либо вещи, либо жизнь.
Матильда ещё не достигла этого рубежа:
«В понедельник, 27 февраля, уже стало ясно, что нарыв, как надеялся генерал Галле, не лопнул и что никакого успокоения ожидать нельзя. С каждым часом становилось все тревожнее и тревожнее. Все, что было более драгоценного и что попадалось мне под руку, я уложила в небольшой ручной саквояж, чтобы быть готовой на всякий случай».
Пока, как видим, вещи, вещи, вещи занимали ее полностью. Важно, что Матильда, не скрывая и не таясь, писала об этом, давно уже осознанном и переосмысленном. Ведь в дальнейшем мы увидим, как именно вещи погубили дорогого ей человека, причём именно её вещи, её движимость и недвижимость.
А потом ей пришлось бежать, бежать вместе с коллегами Владимировым и Павлом Гончаровым на квартиру другого театрального артиста Юрьева, бежать, одевшись самым скромным образом. Но и туда ворвались солдаты, правда, скромно одетые и с виду небогатые люди их не заинтересовали, и они только пригрозили расстрелом, если найдут оружие.
Много лет спустя, читая незабвенные бунинские «Окаянные дни», Матильда вспоминала свои страхи и ужасы. Вспоминала разнузданную пьяную толпу, упивающуюся вседозволенностью. Три дня, не раздеваясь, прожила она у своего коллеги, а солдаты снова врывались, хамили и говорили, что, если найдут на крыше пулемёты, всех расстреляют. Поражала бессмысленность этих поисков. Какие пулемёты, для какой цели? Ведь это было время, когда практически никто не оказывал сопротивления взбунтовавшимся хамам.
Смех и грех. Матильда писала: «С окон квартиры пришлось убрать все крупные вещи, которые с улицы толпа принимала за пулеметы и угрожала открыть огонь по окнам».
Было бы смешно, если б не было страшно:
«Мы все время сидели в проходном коридоре, где не было окон, чтобы шальная пуля не попала в кого-нибудь из нас, – рассказывала она далее. – Все эти дни еду нам приносили из моего дома мои люди, которые остались мне верны до конца, за исключением моей экономки Рубцовой и коровницы Кати. Что Катя-коровница воспользовалась переворотом и крала мои вещи, меня не особенно огорчало, она была крестьянкой, но поведение Рубцовой меня глубоко поразило… Рубцова, которой не только я, да и мы все оказали столько внимания, приняла революционеров с распростертыми объятиями, объявив им: «Входите, входите, птичка улетела». Это произошло на другой же день, что я покинула свой дом и он был занят какой-то бандой, во главе которой находился студент-грузин Агабабов. Он стал устраивать обеды в моем доме, заставлял моего повара ему и его гостям готовить, и все они пили обильно мое шампанское. Оба мои автомобиля были, конечно, реквизированы».
Вполне естественно, подобные мемуары не могли появиться в Советском Союзе, где долгое время выдумывали какие-то несуществующие идеи февральского грабежа, организованного изменниками и предателями. Ну а грабили, как водится, руководители переворота очень по-крупному, но, чтобы это не особенно бросалось в глаза, сказали «фас» на грабёж недавних своих соотечественников, с которыми мило беседовали в светских салонах или на спектакли которых чинно ходили в театр со своими княгинями из той же грязи, из которой вылезли сами.
