«Окаянные дни» в Петрограде
Свою уникальную книгу «Окаянные дни» Иван Алексеевич Бунин посвятил революционным событиям в Москве. Кшесинская поведала о своих «окаянных днях» в Петрограде, которые ей довелось пережить. Её дом для грабежей был куском, особенно лакомым.
О начале грабежа дома Кшесинской сообщил её дворник.
Но ладно вещи – опасность была и для самой Кшесинской и для её сына. Она писала по этому поводу:
«Немного опомнившись, я стала думать, к кому мне обратиться, чтобы искать защиты. Правда, первое время я скрывала, где я находилась, и мои друзья потеряли меня из виду. Я решила напомнить о себе и в первую очередь обратиться к Н. П. Карабчевскому. Как очень известный адвокат, он имел большие возможности, а кроме того, как мне говорили, он был в хороших отношениях с Керенским. Я вспомнила спектакль у него в доме и как он сказал мне: «Убейте кого-нибудь, я буду вас защищать, и вас оправдают». Вот, подумала я, как раз подходящий случай выступить в мою защиту, хотя я никого и не убивала, но все же нахожусь в очень трудном положении. Я позвонила Карабчевскому по телефону в полной уверенности, что он мне поможет и замолвит за меня слово у Керенского, чтобы меня оградить от неприятностей. Но результат получился совершенно неожиданный. Николай Платонович ответил мне, что я Кшесинская и что за Кшесинскую в такое время хлопотать неудобно, и потом продолжал в том же духе. Я не стала дальше его слушать, резко повесила трубку и подумала, что пословица верно говорит, что друзья познаются в беде».
Впрочем, защиту Кшесинская, в конце концов, нашла. Ценителей её таланта было много, и не все оказались трусами. Многие вошли во властные структуры, ну а власть, дав насытиться грабежами, начала понемногу наводить порядок, хотя нехотя, лениво, осторожно. После такого дикого взрыва вседозволенности, полной свободы от совести, что-то изменить было сложно, а такой преступной банде, как Временное правительство, и вовсе невозможно. Бандитские правительства лишь на бандитизме и держатся.
Когда хотя бы внешний, уличный бандитизм несколько стих, Кшесинской удалось побывать в своём доме, и она описала то, что поразило её. Хотя чему уж тут было удивляться:
«Когда я вошла в свой дом, то меня сразу объял ужас, во что его успели превратить: чудная мраморная лестница, ведущая к вестибюлю и покрытая красным ковром, была завалена книгами, среди которых копошились какие-то женщины. Когда я стала подыматься, эти женщины накинулись на меня, что я хожу по их книгам. Я не выдержала и, возмущённая, сказала им в ответ, что я в своем доме могу ходить, как хочу. Меня ввели в нижний кабинет, и тот человек, который меня сопровождал из Таврического Дворца, любезно предложил мне сесть на то кресло, на котором я обыкновенно любила сидеть. Среди находившихся тут солдат один был очень приличный. Когда мой проводник его спросил, почему они так задерживаются в моем доме, то вместо ответа он показал на угловое окно, из которого хорошо был виден Троицкий мост и набережная, и дал нам понять, что им это важно. Я тогда поняла, что это были, очевидно, большевики и что они готовились к новому перевороту. Они хотели удержать за собою удобное место для наблюдения за мостом и для возможного его обстрела. Мой проводник предложил мне позвонить к себе домой по телефону, чтобы предупредить моих, где я сейчас нахожусь. Я вызвала квартиру брата и говорила с Вовой, стараясь его успокоить тем, что вокруг меня хорошие люди и что все благополучно. Мне предложили потом подняться в мою спальню, но это было просто ужасно, что я увидела: чудный ковёр, специально мною заказанный в Париже, весь был залит чернилами, вся мебель была вынесена в нижний этаж, из чудного шкапа была вырвана с петлями дверь, все полки вынуты, и там стояли ружья, я поспешила выйти, слишком тяжело было смотреть на это варварство. В моей уборной ванна-бассейн была наполнена окурками. В это время ко мне подошёл студент Агабабов, который первым занял мой дом и жил с тех пор в нем. Он предложил мне как ни в чем не бывало переехать обратно и жить с ними и сказал, что они уступят мне комнаты сына. Я ничего не ответила, это уже было верхом нахальства… Внизу, в зале, картина была не менее отвратительна: рояль Бехштейна красного дерева был почему-то втиснут в зимний сад, между двумя колоннами, которые, конечно, были сильно этим повреждены… С тяжёлым сердцем вышла я снова из своего дома; с такой любовью построенный, вот во что он превратился…»
А в следующее посещение едва не случилась беда. Сопровождающий услышал разговор двух матросов, которые постоянно ходили за Кшесинской по комнатам и о чём-то шептались, скабрезно перешёптываясь.
«Владимиров, который шёл рядом с ними, вдруг подошёл ко мне и шепнул мне на ухо, чтобы я немедленно покинула дом и не задерживалась ни на секунду. Я последовала его совету, поняв, что что-то важное случилось, и, когда мы вышли на улицу, он мне рассказал, что случайно подслушал разговор двух матросов относительно меня. Я была маленького роста, а в черном пальто и с платком на голове казалась ещё того меньше. Владимиров слышал, как они говорили: “А мы думали, что она рослая, а она такая тщедушная, вот тут бы её и прикончить…”»
Вполне понятно, что Кшесинская несколько изменила суть разговора. Матросы явно не хотели её прикончить. Каков в данном случае прок от убийства. Тут впору вспомнить старый советский фильм «Оптимистическая трагедия» и рёв матросни и фразу… «Ну кто ещё хочет комиссарского тела».
Беспредел в столице продолжался. Насилие прекращалось только внешне, когда начальство соизволяло его несколько поубавить.
Кшесинская даже побывала у Керенского, пытаясь возвратить себе дом. Но этот главный бандит и ворюга мог только осыпать лживыми комплиментами.
Но что хотите? Наступила демократия!
Излагая результаты наблюдений некоторых современных ему европейских писателей над политической системой и нравами, к примеру, особых любителей навязывать этот бандитский строй североамериканцев, Александр Сергеевич Пушкин писал:
«С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жёстких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (comfort); большинство, притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант из уважения к равенству, принуждённый к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой…»
И вот всё это было, подобно чуме, занесено в Россию.
А Кшесинская всё ещё на что-то надеялась. Да ведь и трудно поверить сразу, что демократический беспредел обычно творится на государственном уровне, если к власти прорываются ублюдки и питекантропы, подобные всякого рода негодяям керенско-львовского разлива, ну а в новейшую историю – перехватившим знамя беспредела ельционоидам, слава богу, отброшенным от горнила власти на рубеже веков.
