«Хотя горестно не хватало дорогих сердцу, все же я была счастлива, что я снова у себя с моими близкими на моей вилле “Алам”. Теперь начинается наша жизнь в эмиграции». Так закончила Кшесинская свой рассказ о самых трудных и трагических «окаянных днях» в своей жизни.
Шёл 1920 год. Сколько было потерь и утрат за три минувших года. Да, именно два года, почти три года назад всё началось в феврале-марте 1917-го.
Тревоги не отпускают
На вилле, расположенной в чудном местечке, как бы там хорошо ни было, тревоги не отпускали. Вскоре после приезда Кшесинская встретила там великую княгиню Анастасию Михайловну, в то время уже вдовствующую Великую Герцогиню Мекленбург-Шверинскую, которая оказалась соседкой.
«Это была самая очаровательная женщина, которую я когда-либо встречала, с замечательно добрым сердцем, – вспоминала Кшесинская. – Она любила жить и умела наслаждаться жизнью, была всегда милой и любезной. Она очень полюбила моего сына, и, когда он был так болен в Каннах, перед войной, она навещала его, а когда поправился, то пригласила его пить чай на виллу “Венден”. Мы были рады встретиться с нею снова».
И вот самое главное:
«Мы часто говорили с ней о судьбе членов Царской семьи, которые находились в Алапаевске, в Сибири, недалеко от Екатеринбурга, где также был заключен её брат, Великий Князь Сергей Михайлович. Мы не знали достоверно, были ли они убиты или нет. Как возникали сомнения относительно Царской семьи, так были у нас и сомнения относительно алапаевских узников. Никто в то время на этот вопрос ответить не мог. Чтобы избежать осуждения, большевики распространяли слух, что все спасены. Мы все невольно верили этому и часто переходили от горя к радости, получая противоположные сведения об их судьбе; как горько было думать, что, если бы Сергей Михайлович послушался моих настойчивых просьб и вовремя уехал, он, может быть, был бы теперь с нами».
Вот так. Жесточайшее и подлое преступление было совершено ещё в июле 1918 года, а не только широкие слои эмигрантские, но даже близкие люди замученных и убитых не знали правды.
Кшесинская и великая княгиня Анастасия Михайловна вспоминали тех, кто им был близок и дорог. Особенно часто они говорили о великом князе Сергее Михайловиче. Анастасия Михайловна знала всю правду об отношениях Матильды с её братом, но нисколько не осуждала её. Жизнь есть жизнь, ну а Матильда оказалась в такой ситуации, что судить да рядить по поводу её поступков было просто мерзко. В конце концов, ведь не по её инициативе произошло знакомство. Так решили державные родители, и они привезли на выпуск в Театральное училище наследника престола. Ну а уж потом как сложилось, так сложилось…
И вот теперь Анастасия Михайловна и Матильда говорили о дорогих им людях, и прежде всего о Сергее Михайловиче, который одной из них приходился братом, а другой… Впрочем, об этом мы уже говорили в предыдущих главах.
Великая княгиня сообщила то, что ей стало известно уже здесь, в эмиграции:
– Всё же есть и горькие вести. Мне тут говорили о трагической развязке, о жестокой казни.
– Кто говорил? – несколько даже резко переспросила Матильда.
– Мои друзья говорили, ну а у них источник надёжный. Говорили, что брат мой Сергей отбросил в сторону конвоира, который вёл себя слишком нагло, и тут же был убит без суда и следствия.
– Ну откуда же такие данные?
– Колчаковские офицеры нашли тела замученных в заброшенной штольне шахты, – пояснила Анастасия Михайловна.
– Колчаковские? О, Колчаке я и слышать не хочу. Он предал государя. Он, Алексеев, Корнилов, Рузский – изменники. Они предали государя и обеспечили его свержение… Так что всему, что идёт от Колчака, я не верю, – твёрдо сказала Кшесинская. – Так же как не верю всему тому, что говорят о расстреле государя и всей его семьи.
– Хотелось бы не верить, – вздохнув, сказала Анастасия Михайловна.
А слухов было множество. Некоторые буквально потрясали Матильду Кшесинскую. Так, министр иностранных дел Франции Стефан Пишон (1857–1933) неожиданно сделал заявление в палате депутатов о том, что царь и царская семья зверски убиты в Екатеринбурге. Причём он сослался на свидетельство бывшего первого председателя Временного правительства князя Львова. Пишон заявил:
«…Камера князя Львова находилась по соседству с камерой императорской семьи. Большевики собрали их там вместе, посадили и всю ночь кололи штыками, а наутро прикончили по очереди выстрелами из пистолета, в результате чего, рассказал мне князь Львов, там образовалось настоящее море крови…»
Кшесинская была в ужасе, но вскоре её успокоили те, кто был более осведомлён. Оказалось, что князь Львов хоть и находился в заточении в Екатеринбурге, но никогда не был в доме инженера Ипатьева. А в самом этом доме не было камер. Царская семья содержалась в обычных комнатах.
Выяснилось и то, что князь Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925), назначенный после Февральской революции временным комитетом Госдумы председателем Временного правительства (фактически главой государства), после Октябрьской революции поспешил уехать в Тюмень, где был вскоре арестован и отправлен в Екатеринбург. Там его выпустили до суда под подписку о невыезде. Он бежал в Омск, где уже бесчинствовал восставший Чехословацкий корпус. Временное Сибирское правительство направило его в США к президенту В. Вильсону за помощью в обмен на предательство территориальной целостности России. Не добившись никаких встреч, Львов отправился во Францию, где вскоре возглавил Русское политическое совещание в Париже. Но и там ждали неудачи. Русский князь, богатейший человек в России, потомок Рюриковичей, путём измен и предательств государя, которому присягал, превратился в обыкновенного рядового трудягу, разнорабочего, лишь бы не умереть с голоду.
Недаром Н. Н. Алексеев писал о тех, кто покинул Россию:
«Неумолимой исторической судьбе было угодно, чтобы убеждённейшим противникам большевиков суждено было попасть в капиталистическую Европу и Америку и здесь стать не в роли “хозяйственных субъектов”, а в роли “объектов хозяйства”. Здесь они на собственном горьком опыте увидели то, что представляет собою капитализм. И для них, как для русских людей, особенно чувствительно, что капитализм убивает не столько плоть, сколько душу. Заработки иногда бывают и сносные, но вот то, что у человека выматывают всё нравственное достояние, что он способен после этого выматывания только ко сну, в лучшем случае к кинематографу, что, как сказал один искреннейший человек, который десять часов в день возил стружки, теряется даже способность молиться (а это для него было самое дорогое), – вот это оправдать нельзя никакими ухищрениями, никаким лицемерием, никаким суесловием, к которому прибегают иногда иные кающиеся бывшие марксисты».
Ну а что касается царской семьи, то слухи продолжали распространяться одни страшнее других и одни нелепее других.
Марк Ферро пишет о том времени:
«Как бы то ни было, большевистские руководители неоднократно отрицали убийство всей царской семьи: вначале Георгий Чичерин – 20 сентября 1918 года, затем Максим Литвинов, работавший в том же министерстве и впоследствии ставший преемником Чичерина, – в специальном заявлении от 17 декабря 1918 года и, наконец, Г. Зиновьев – 11 июля 1920 года, о чем сообщила газета “Сан-Франциско санди кроникл”».
