– Нет! – сдавленным голосом воскликнула Кора, изо всех сил вцепившись в подоконник у себя за спиной. – Мне все равно, можете забыть об этом. Да, просто забудьте. Скажем так: когда-то у меня было кое-что с мужчиной, которого я зарезала. Он меня бросил, я на него разозлилась. И, встретив, убила.
– Госпожа Бендер, так не пойдет. – Рудольф Гровиан старался говорить как можно убедительнее. – Вы не можете запретить нам проверить ваши слова. Тут уж я, как и мой коллега, склонен предположить, что вы говорите неправду.
Кора снова повернулась к окну и решительно произнесла:
– Я же сказала: можете об этом забыть! Я не горела желанием что-либо вам рассказывать. Вы мне угрожали, не забывайте об этом. Но теперь оставьте меня в покое. Я больше не могу, мне плохо. А вы сказали, что, если мне станет плохо, я должна сообщить об этом и наша беседа будет закончена.
– Но я не говорил, что вы можете воспользоваться этим как отговоркой.
– Это не отговорка. Я действительно больше не могу.
Голос Коры, еще недавно твердый, решительный, внезапно прозвучал глухо и плаксиво. Ее нижняя губа задрожала, как у двухлетнего ребенка, который вот-вот расплачется.
Рудольф увидел это, глядя на ее отражение в оконном стекле. Однако он не попался на этот дешевый трюк. К этой уловке часто прибегала его дочь, когда добиться своего по-другому ей не удавалось. И эта нижняя губа… Мехтхильда называла это «кривить рот».
– Пару минут вы еще продержитесь, – отозвался Рудольф. Он даже не пытался смягчить тон. Она должна понять, что нельзя постоянно уходить от ответа. – Итак, пять лет назад, в декабре, вы приехали в Кельн. Почему вы выбрали именно этот город?
Он предполагал, что она все же выяснила настоящее имя своего любовника и его местонахождение и отправилась на поиски.
Кора тихо ответила:
– Нет! Я просто села в поезд, а он, так уж вышло, шел в Кельн.
До сих пор Рудольф ей верил. Но на этот раз усомнился в ее словах.
– Может быть, вы подумаете еще немного, госпожа Бендер? Причина была, мы уже ее знаем, но хотим услышать это от вас.
– Мне не о чем думать. Причины не было. У меня не было знакомых в Кельне, вы ведь на это намекаете.
Кора не понимала, почему шеф так настойчиво ее расспрашивает. Мысленно она еще была у дверей своего дома, смотрела в лицо матери, слышала ее голос. Кора мертва. Нет! Кора жива, а он мертв. Она постепенно сходила с ума и отчетливо чувствовала это – ее рассудок, словно вода, утекал сквозь пальцы. Как бы сильно она их ни сжимала, воду ей не удержать.
Неудачная это была затея – смешивать ложь с крупицами правды. Ложь разрасталась и могла настигнуть ее, а правда била по голове палкой. Все запутывалось. Картина с цветными пятнами была плодом ее воображения, Кора была в этом уверена. И, несмотря на это, отчетливо видела полотно перед собой – оно висело на стене в холле, выдержанном в белых тонах, только пол был инкрустирован маленькими зелеными камешками. И лицо… Оно было так близко от ее лица, что приходилось закрывать глаза, чтобы оно не расплывалось. Это невозможно! Джонни целовал ее – так, как она только что рассказала. Кора чувствовала прикосновение его губ…
Нет, это она прижимала пальцы к губам, чтобы не закричать. Это всего лишь ее пальцы… Однако осознание этого не помогло Коре. Она видела две спины на лестнице за его плечом!
Невысокий толстяк и девушка, спускающиеся по лестнице. У девушки светлые волосы. Она одета в темно-синюю сатиновую блузку и белую юбку с бахромой. Юбка кружевная и почти прозрачная.
Откуда взялись эти подробности? Должно быть, она это где-то видела. В художественном фильме! Вот и объяснение. В каждом фильме есть диалоги. Девушка на лестнице рассмеялась и крикнула, обернувшись через плечо: «Вы идете? Внизу продолжите. Там наверняка уютнее». В каждом фильме звучит музыка. Снизу донесся рокот – соло на ударных… Пока Кора пыталась вспомнить название кинофильма и то, что было дальше, шеф спросил ее о Кельне.
Она была уже не в состоянии придумывать логичную ложь. Кельн! Там живет Маргрет. Знают ли о ней полицейские? Судя по тому, что они сказали, да. Упоминал ли о Маргрет Гереон? Возможно.
Ей нужен пятиминутный перерыв. Всего пять минут, чтобы придумать правдоподобную историю о Кельне. А если шеф проигнорирует ее просьбу, придется напомнить ему о данном обещании.
– Можно я что-нибудь съем, прежде чем мы продолжим? Пожалуйста, я очень голодна! У озера мне было как-то не до того… Я хотела доесть яблоко, голден делишес… Я с детства люблю этот сорт.
У нас был сад, и находился он не возле дома. Чтобы попасть туда, нужно было долго идти пешком. На самом деле это было недалеко, но в то время мне все казалось большим и бесконечным. Длящимся вечно, не прекращающимся. Для меня путь до сада был ужасно долгим. Часто я очень сильно уставала и думала, что не дойду. Мне не хотелось туда идти, потому что сад был искушением.
В тот год, когда Магдалина боролась с раком и я уже начала представлять себе, как мы будем жить, если она не вернется домой, мы редко бывали в саду, и следующей весной у нас было очень много работы. Мы ходили туда почти каждый день, вырывали сорняки – это было моей обязанностью. Отец тем временем орудовал лопатой или тяпкой. Мать ухаживала за Магдалиной. Весна была теплой, и мама полагала, что свежий воздух пойдет ей на пользу.
Справа и слева от нашего сада были другие сады, в которых росли фруктовые деревья и клубника. Заборов не было, сады друг от друга отделяла только борозда. Клубника была так близко к борозде, что мне достаточно было наклониться, чтобы сорвать ее. Иногда ягоды свисали прямо над бороздой.
Я могла бы сорвать их вместе с сорняками и быстро сунуть в рот, и никто бы ничего не заметил. Однако я не осмеливалась это сделать: я видела, что случилось с Магдалиной после того, как я съела плитку шоколада. А ведь мне дал ее отец. Брать чужое было одним из величайших грехов.
Мне было восемь лет, и я уже узнала, что грехи бывают разные. Не от мамы, для нее все грехи были одинаково тяжкими. Об этом говорили в школе: о допустимых, маленьких грехах, которые можно простить, если совершивший их сразу же покается. О грехах средней степени тяжести – от них душа освобождалась в чистилище после смерти. И о смертных грехах, за которые придется вечно расплачиваться в аду.
Но в школе не говорили, что за твои грехи может пострадать кто-то другой. Это утверждала только моя мама. И я уже не была уверена в том, что она действительно знает это лучше, чем учительница. Учительница не была католичкой.
Я начала испытывать неуверенность. Я не знала, кому и во что верить. Отец говорил то одно, то другое. Сегодня он стоял на коленях перед крестом и каялся, а на следующий день нервно бегал по дому или запирался в ванной. Выходя оттуда, он смотрел на Магдалину и бормотал: «Что я тебе сделал, воробышек?»
Магдалина чувствовала себя хуже, чем раньше. Каждые четыре недели ее нужно было отвозить в Эппендорф. Там, по словам отца, ей давали яд и просвечивали злыми лучами. Накануне поездки в больницу моя сестра много плакала, но очень тихо, потому что ей нельзя было напрягаться. Когда они возвращались, Магдалине было настолько плохо, что ее нельзя было оставлять одну даже на пару минут.
