Собственно говоря, я не знаю, что меня удерживает при Тото. Это странно, что я до сих пор не оборвала с ним связь. Пожалуй, поступаю так для того, чтобы та гусыня, Мушка Здроевская, не думала себе, будто Тото бросил меня ради нее. А на самом деле мне это совершенно без разницы.
Яцек вернулся к ужину. Был какой-то веселый и дал понять, что его личные дела могут повернуться вовсе неплохо. Со мной он обходился чрезвычайно предупредительно. Он действительно единственный человек, которого я могу любить. Я даже сказала ему об этом. Он был так тронут – совершенно как в тот день, когда я согласилась стать его женой.
Пятница
Яцек уехал в Беловежье. Наша прощальная ночь была чудесной. И словно, чтобы подчеркнуть ту ночь, день, который настал после нее, оказался прекрасным. Утром выпал свежий снег. Выбелил все вокруг. Над белым светом – лазоревый купол неба без малейшей тучки. Солнце светит так ярко, что просто ослепляет.
Я проснулась радостная и уверенная, что встречу сегодня нечто необычайно милое.
И не ошиблась: едва успела съесть завтрак (очень вкусный), как позвонил дядя Альбин. Я даже вскрикнула от удивления, когда услышала новость: детективное агентство в Брюсселе вышло на след мисс Элизабет Норманн. Они без малого гениальны. Сумели подтвердить, что три года назад она жила в Биарицце на вилле «Флора» с господином Фолькстоном, подписываясь как м-с Фолькстон. Они провели там целый сезон и выдавали себя за любящих супругов. Доказательства и свидетелей найти будет нетрудно.
По крайней мере это было хотя бы что-то. Прекрасно же ведет себя эта дама. Сперва сбегает от мужа, а после кувыркается с каким-то мужчиной, выдавая себя за его жену.
Я договорилась с дядей встретиться в кондитерской, чтобы посоветоваться. У меня уже не было причин избегать кондитерской. Мне не грозила опасность в лице тетки Магдалены. Дядя тоже был в чудесном настроении. Новости из Брюсселя он получил вечером и уже успел их проверить. А именно: пригласил ту выдру на ужин и во время него заговорил о Биарицце. Поскольку бывал он там не единожды и прекрасно знал все биариццийское побережье, то ему удалось упомянуть, что некогда пережил он там любопытное приключение. С одной очень красивой испанкой, что жила на вилле «Флора».
– Я ей рассказывал об этом, – говорил дядя, – в таком трогательном приливе чувств, что она дала поймать себя на крючок. Сказала мне: «“Флора”?.. Это забавно. Представьте себе, и я некогда нанимала эту виллу. Она удачно расположена».
И дяде такой информации хватило. Мы решили тотчас же телеграфировать в Брюссель, чтобы они держались этого следа и постарались узнать как можно больше о господине Фолькстоне.
Одновременно дядюшке пришла в голову довольно удачная мысль связаться с дядей Яцека, который раньше был послом и под опекой коего Яцек находился за границей. От него-то наверняка можно будет узнать что-то.
Я так зажглась идеей, что сразу из кондитерской позвонила Тото с вопросом, не знает ли он, где находится пан Влодзимеж Довгирд. Тото не знал, но сказал, что наверняка знают в Охотничьем клубе и что через полчаса он будет располагать информацией для меня.
С той поры, как дядя Довгирд получил какой-то особенно неприятный ревматизм, он отказался от дипломатической службы и находился то ли где-то на юге – то ли у себя в имении под Ленчицей. Дядю Довгирда я знала не слишком хорошо. Два или три раза он посещал моих родителей – пока я была обручена, потом еще – на нашей свадьбе и когда мы год назад встречались с ним в Хулване. Говорил, что именно Египет лучше всего влияет на его ревматизм.
Но хотя мы знакомы очень слабо, он действительно меня любит. Да и я всегда питала к нему симпатию. Он привлекателен уже своей внешностью. Мало напоминает дипломата. По крайней мере вид у него не международный, а совершенно польский. Очень похож он на пана Эдварда Платера из Осухова и на Войцеха Коссака
.
Я с нетерпением ждала звонка Тото и ужасно обрадовалась, когда он заявил мне, что дядя Довгирд у себя в Кочинцах под Ленчицей.
– Ах, это прекрасно! – воскликнула я, а поскольку и решения принимаю быстро, то сказала: – Знаешь, у меня безумное желание проведать его. Не поедешь со мной?
Тото не было нужды повторять предложение дважды. Он никогда не может долго усидеть на месте. Часом позже он заехал за мной на своей машине. Я уже была готова. Только быстренько заглянула в ванную. Пакет лежал на своем месте. Я успокоилась, закрыла ванную на ключ, а ключ спрятала между старыми журналами в холле.
Тото поглядывал на меня с удивлением.
– И что это за странные манипуляции? – спросил.
Я ответила смехом. На все подозрения Тото следует отвечать смехом. Он не умеет сосредотачиваться на одной мысли больше пары минут. Разве что речь о лошадях, охоте или машинах. Когда я садилась в автомобиль, внимательно осмотрелась, но не заметила тех агентов, что следят за моим окном. Наверняка им это уже надоело и они отказались от дальнейшего следствия.
Только когда в такой прекрасный морозный, снежный день выедешь за город, видишь, как много мы теряем в домашних стенах. Господи, как же здесь чудесно!
Тото рассказывал мне о какой-то, если верить ему, важной трансакции, которую он проводил в последние дни. Продал из своих конюшен двадцать арабских кобылиц в Америку. Во всем этом главным для него была не хорошая цена, которую он получил за лошадей, но сам факт, что американский конезаводчик признаёт его конюшни лучшими в Европе. Я слушала его вполуха, одновременно раздумывая о красоте природы и о том, отчего не пишу стихи.
С детства я была очень впечатлительна: любила красоту цветов, восходы и закаты солнца, заснеженные поля и всякие такие вещи. Уже в третьем классе пыталась написать стихи. Маменька говорила, очень хорошие. Было их у меня где-то три тетради. Увы, куда-то подевались. А в той суматохе, в которой я живу, так редко выпадает минутка свободного времени, чтобы сесть и сочинить стих.
Если на лето уеду в Холдов, обязательно займусь этим.
В Кочинцах я не была еще ни разу, хотя должна была бы заинтересоваться ими, поскольку однажды, когда невероятно долгая жизнь дядюшки Довгирда закончится, они достанутся нам в наследство.
В Кочинцы дорога вела по длинной аллее, а потом – сквозь густой парк. Само поместье не производило приятного впечатления. Был это двухэтажный тяжелый дом, напоминающий какой-нибудь прусский вокзал. Когда мы остановились перед дверьми, а на сигнал, казалось, никто не отреагировал, мы даже на миг подумали, что заблудились и попали куда-то не туда. Но тут от задней двери прибежал лакей и пояснил, что главный вход на зиму закрыт, поскольку не отапливается. И потому мы поехали к боковому въезду.
По широким ступеням мы поднялись наверх. Дядя Довгирд поприветствовал нас на пороге в довольно оригинальном наряде: на голове его была меховая шапка, на плечи наброшена бекеша из белой овчины, а на ногах – клетчатые немецкие теплые тапочки на меху. Как же он изменился! Я всегда помнила его как изысканного худощавого господина с моноклем в глазу, моноклем, который так прекрасно подходил к длинному худому иссушенному лицу с острыми чертами. Он пополнел, щеки его слегка свисали, на носу были толстые очки. Давно не стриженные усы казались большой седой щеткой.
