Мне приятно было уступить такому-то урагану. Подобные события всегда имеют привкус некой опасной безопасности. Он буквально омывал меня горячим дыханием.
– Ромек, опомнись, – неосмотрительно шепнула я тоном, который подталкивал к чему-то совершенно противоположному.
Однако этот безумец абсолютно не обратил внимания на мой тон, зато смысл моих слов осознал мгновенно!
Внезапно, в миг, когда я менее всего могла ожидать подобного, он отскочил от меня словно ошпаренный, взлохматил бессознательным движением свои волосы, второй рукой поправил галстук и простонал:
– Боже мой, боже…
И, прежде чем я успела сориентироваться и что-то предпринять, подхватил шляпу, пальто и выскочил в коридор. И что мне было делать? Ведь не могла я за ним гнаться. Мною овладел ужас при одной мысли, что он кого-нибудь встретит в коридоре – тогда сплетням и домыслам не будет конца. А ведь репутацию женщины портит то, что из ее комнаты выскакивает не сознающий себя мужчина и панически сбегает.
Кстати сказать, это странно, что мужчина, хоть бы и не осознавая себя, забывая необычайные переживания о мире Божьем, о поведении в обществе, необходимости придерживаться этикета, – никогда не забывает свои шляпу и пальто.
Собственно говоря, вся эта история меня скорее рассмешила, чем огорчила. Я наперед была уверена, что именно так он себя и станет вести. Глупыш. Чтобы больше об этом не думать, я принялась читать журналы, которые уже несколько дней как купила в «Рухе». И все же Ромек испортил мне настроение. Не могла я сосредоточиться. Этому юноше родиться бы во времена трубадуров и носить на шлеме перчатку дамы своего сердца. В нынешнюю эпоху такой типаж совершенно лишний. Я так была на него зла, что хотела даже дать в дневнике его настоящую фамилию. И только Доленга-Мостович отговорил меня. Твердил, что это было бы несправедливо. Возможно, он и прав.
Я написала письма матери и Яцеку. Естественно, и словом не упоминала в них о мисс Норманн.
Мне не хотелось спускаться на ужин, тем более что г-на Ларсена нынче нет, вместо этого приехали Скочневские. А следовательно, пришлось бы сесть с ними и проскучать целый вечер. Я приказала принести себе еды наверх. Теперь сижу и пишу. Интересно, когда же я получу ответ из Бургоса.
Четверг
У меня сегодня чрезвычайно насыщенный день. Утром позвонил Яцек. Телефонировал из Кракова, где он развлекает какого-то шведского министра, наведавшегося в Польшу. Разговор вышел у нас совершенно банальный, просто образец вежливости и супружеской заботы. Мне правда хотелось сказать ему нечто более теплое, но нужно было держать стиль. Может, он и ожидал, что я расскажу ему что-нибудь о его рыжей, потому что уж очень подробно расспрашивал, кто отдыхает в Крынице. Я специально долго рассказывала ему о Ромеке. Пусть знает. К Ромеку он всегда ревнует. Пришел бы в неистовство, если бы я поведала ему о письме, которое получила нынче утром. Однако я пожалела Яцека.
Итак, письмо. Мне принесли его вместе с завтраком. Ромек писал:
Начинаю без обращения, поскольку не имею права использовать те слова, которые рвутся из-под моего пера. А слов формальных употреблять не желаю и не могу. Уже идя к Тебе вчера, хотел я с Тобой серьезно и окончательно поговорить. Но убедился, что это выше моих сил. В Твоем присутствии я теряю контроль над нервами и над собой, и это приводит к совершенно неприемлемому поведению, такому, как мое вчерашнее. Самым настойчивым и сердечнейшим образом приношу Тебе за это извинения. Когда Ты призвала меня к порядку, я понял, что единственным спасением для Твоей чести и моего достоинства – наших святынь, которые мы более всего ценим на земле, – будет немедленный уход из Твоей комнаты.
Однако это не решило ничего и оставило мою драму, мою трагедию незавершенной. Я жажду, я должен ее завершить тем или иным способом. Увы, наши взгляды на жизнь диаметрально противоположны. Не думай, будто я настолько наивен. Отдаю себе отчет, что не так уж Тебе и безразличен. Мне досадно писать о подобных вещах, но я чувствую себя к тому принуждаемым. Итак, я узнал, что Ты сама желала сближения между нами, сближения такого рода, которое нанесло бы урон как Твоему достоинству, так и моей к Тебе любви.
Желала Ты – а скорее, казалось Тебе, что Ты желаешь. Я знаю Тебя слишком хорошо, чтобы не понимать этого. В Твоей светлой душе, в Твоем девичьем мире воображения нечто недостойное может явить себя лишь как мимолетный и случайный гость, каприз, появляющийся из упрямства, поднятый против правил моральности бунт – тех правил, в которых Ты выросла и которые сделались Тобой.
Я мужчина, и обязанность моя – все это знать, поскольку я и только я за все это понесу ответственность. Тем суровей виню я себя за то, что на миг позволил животным инстинктам овладеть мной. Было это непростительной слабостью с моей стороны.
Но я благословляю тот миг, когда – быть может, писать о таком и слишком смело – Ты даровала мне искорку надежды. Прости, что говорю откровенно. Я убедился, что Ты не только питаешь ко мне приязнь и симпатию, как и говорила, но, кроме того, имеешь – и еще раз прошу прощения за это слово – имеешь ко мне также влечение. Я до смерти не позабуду тот чудесный миг, когда Ты дрожала в моих объятиях. Не забуду Твоих сомкнутых век и приоткрытых губ. Но это не могло быть лишь влечение. Правда, у меня в подобных делах нет особого опыта, но клянусь Тебе, что это неправильно – вот так переживать миг безумия, как переживали его мы, не понимая, что для нас двоих это означает нечто значительно большее, чем обычное притяжение чувств, чем то, что в нас важно наименее. Говорю: для нас двоих. И я в этом уверен.
Единственная моя! Заклинаю Тебя всем, что правильно и прекрасно, заклинаю Тебя Тобой самой! Загляни в свою душу и спроси себя, не является ли чувство, в Тебе рождающееся, более глубоким, более важным и существенным, чем все, что Ты переживаешь.
И если Ты ответишь мне, что не знаешь, что еще не знаешь, то я оставлю Тебе столько времени, сколько Ты сама захочешь. Я Тебя не подгоняю. Если сумеешь Ты ответить мне утвердительно, значит, тотчас же выедешь в имение, к своим родителям, а я займусь формальностями, связанными с Твоим замужеством. Надеюсь, в Риме сумею решить это довольно быстро. Есть там у меня, благодаря родственникам моей матери-покойницы, значительные связи. Я не спал всю ночь, сжигая себя в тех мечтаниях. Но нынче уже при памяти и молю Тебя, чтобы Ты существенно и всерьез подумала над своим решением, которое окажется для меня приговором.
До завтра, до двенадцати часов я стану ждать Твоего ответа. Если не получу никакого, то пойму это как ответ отрицательный. Тогда я уеду и не увижу Тебя уже никогда в жизни.
Насколько же сложно выбрать слова для завершения этого письма, поскольку я с одинаковым успехом могу написать как смертельное и короткое «Прощай», так и исполненное радостного ожидания «До завтра».
Целую Твои руки. Целую с глубочайшим желанием и любовью.
