Телосложением Берт являл собою полную противоположность отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.
– Вы же только в июне поставили этот стог, – сказал я ему. – Зачем так рано его убирать?
– Папа так хочет.
– Смешно в ноябре разбирать новый стог.
– Папа так хочет, – повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.
– Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев…
– Папа так хочет.
Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.
– Иди-ка сюда, Берт, – позвал его отец, и парень, взобравшись на стог, встал в том месте, где часть крыши была снята.
Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож глубже проникал внутрь.
– Клод будет стрелять, когда крысы побегут.
Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.
– Скажи ему, чтобы убрал это свое чертово ружье, – сказал Рамминс.
– Он хороший стрелок. Вас не заденет.
– Никому не дозволю палить по крысам, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.
– Вы его обижаете.
– Скажи ему, чтобы убрал свою пукалку, – медленно и зло проговорил Рамминс. – Собака или палки – это еще ладно, но с ружьями тут делать нечего.
Двое на стоге смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт спустился в повозку, вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога и аккуратно положил его рядом с собой.
Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.
– Крыса, – сказал я.
– Убей ее, – сказал Рамминс. – Возьми же палку и убей ее.
Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.
Берт взобрался на вершину стога и принялся вырезать следующий брикет. Неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал о что-то твердое.
Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал пилящее движение, как раздался скрежет.
Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.
И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного:
– Черт знает что нынче складывают в стог сена.
Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме женщина зовет мужчин обедать.
И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:
– Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка, что с твоим ножом будет!
Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением – и особенно это касалось Рамминса – внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, – теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.
Точно током, меня тотчас же пронзил страх.
Ну да, ставится стог сена. Когда же мы его ставили? В июне? Да, конечно, в июне – был жаркий, душный июньский день, низко висели облака, и в воздухе пахло грозой.
И Рамминс тогда сказал:
– Давайте же, ради бога, закончим быстрее, пока дождь не пошел.
А Старый Джимми возразил:
– Не будет никакого дождя. Да и спешить некуда. Сам же отлично знаешь: когда гром на юге, над долиной дождя не будет.
Рамминс, стоявший в повозке с вилами, ничего на это не ответил. Он сердился, нервничал и думал, как бы побыстрее убрать сено, прежде чем пойдет дождь.
– До вечера дождя не будет, – снова сказал Старый Джимми, глядя на Рамминса.
Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.
Все утро мы работали не останавливаясь – складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно – ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.
Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие рядом со мной Рамминса, работавшего с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.
В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.
Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе со Старым Джимми и Уилсоном – солдатом, приехавшим домой на побывку. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Старого Джимми была сумка, бывший противогазный ранец, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива, высовывая наружу горлышки.
– Берите, – сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.
