Но главная принципиальная трудность выявилась скоро. Растения дальних стран, приспособленные к климатическим условиям, отличным от российских, — к иной длине светового дня, освещенности, температуре, влажности, к иным сезонным колебаниям погоды, — либо неравномерно прорастали, цвели и плодоносили, либо не вызревали или вообще теряли всхожесть. Поскольку нельзя было добиться синхронизации в цветении форм, которые предстояло скрестить друг с другом, то надежды на то, что растения-иноземцы помогут резко ускорить темпы выведения новых сортов, улетучились.
И вдруг Вавилов услышал, что яровизация агронома Лысенко может облегчить выход из положения. Если, как Лысенко заявил, даже озимые сорта, будучи подвергнуты температурной предобработке, так ускоряют развитие, что колосятся много раньше — в совершенно для них несвойственные сроки, то уж, конечно, более легкую задачу — заставить всякие заморские растения цвести одновременно — можно будет разрешить. Если все сорта из собранной Вавиловым мировой коллекции, до сих пор имевшие разновременные сроки развития, цветения и созревания, удастся синхронизировать, и все они начнут цвести в одно время с местными сортами, то удастся обойти главную трудность: можно будет свободно переопылять цветки любых сортов и получить, наконец-то, гибридное потомство, а затем из этого моря гибридов отобрать лучшие перспективные формы… Тогда скачок отечественной селекции будет гигантским, разнообразие первичного материала необозримым, успехи неоспоримыми. Вавилов без раздумий стал активно помогать Лысенко.
Для начала Вавилов дал указание яровизировать пшеницы из его коллекции и высеять их под Ленинградом и в Одессе. Лысенко сообщил, что часть растений тех сортов, которые под Одессой не колосятся, дали зрелые семена. Он раздул этот результат (обманув Вавилова). Но категоричный вывод очень понравился Вавилову, и, поверив на слово, он много раз выступал по этому поводу, захваливая метод яровизации. Конечно, ни к каким реальным практическим выгодам данный способ не привел и успехам селекции не способствовал. Будучи лично оторванным от экспериментов, погруженный в массу организационных дел и веривший словам других так же, как он верил самому себе, Николай Иванович застрял в паутине лысенковских измышлений и обещаний. Он не заметил, как несовершенна сама гипотеза, как далек до завершения процесс её экспериментальной проверки. По-видимому сыграло роль и то обстоятельство, что к Лысенко благоприятно отнесся Н. А. Максимов — ведущий сотрудник ВИР'а, близкий к Вавилову человек, ставший позже (в 1946 году) академиком АН СССР. Показались практически важными Вавилову и ряд более поздних (и ничем не подкрепленных) обещаний Лысенко.
Крайне важно также, что Лысенко приобретал, благодаря знакомству с лидерами партии большевиков и наркомами, известность. В газетах о нем писали как о новаторе и герое советской науки. Поэтому, когда 23 мая 1934 года Вавилов как член Всеукраинской Академии Наук направил президенту А. А. Богомольцу письмо с выдвижением Лысенко в академики "по биологическим или по техническим наукам", отвергать новатора было уже опасно, и на этот раз совместным давлением партийных чиновников и мощных статей в печати о "народном ученом нового типа" осторожность ученых удалось сломать. Лысенко прошел в число академиков. Звание академика дали человеку, у которого не было серьезных публикаций, а одни только широковещательные обещания.
Важно также, что в начале карьеры Лысенко не посягал на отторжение от канонов генетики. Например, выступая на ученом совете вавиловского института в Ленинграде в 1929 году, он говорил, что его метод холодового проращивания никоим образом не противоречит генетике. В 1931 году он еще раз повторил эти слова на конференции в Наркомземе:
"Может получиться такое впечатление, с которым мне постоянно приходится вести борьбу: противопоставление метода яровизации методу селекции. Так думать нельзя. Никаких противопоставлений нет. Наоборот, яровизации без генетики и селекции не должно быть… Метод яровизации дает возможность использовать гены, и в этом его основное значение" (13).
Но, с начала 1934 года тональность лысенковских выступлений вдруг резко изменилась: он стал категорически отвергать генетику как ненужную советским людям науку, даже больше — отрицать само существование генов. В некоторых из своих книг я писал, что отказ от генетики мог приобрести для него значение после того, как его собственные "гипотезы" вошли в острое противоречие с канонами науки вообще и генетики, в частности. Но сегодня я более осторожен в таком предположении и не могу отвергнуть другой возможности, а именно того, что негативное отношение к генетике ему мог передать Сталин, который, как мы теперь знаем, еще в 1906 году поверил в правоту взглядов Ламарка, а в 1930 году сказал Митину и двум или трем его товарищам о неприятии им выводов Вейсмана.
Сегодня уже вряд ли удастся узнать, каким путем Трофим Лысенко "пронюхал", что Сталину чужда генетика с её якобы вредоносным вейсманизмом. Сам ли Сталин напрямую сказал ему в 1934 году об этом, после чего Лысенко, чтобы понравиться еще больше вождю, прекратил навсегда заигрывание с генетикой и произнесение фраз об уважении этой науки, или сталинские оценки генетики ему передали Митин с Юдиным и Кольманом? Равным образом мы не знаем, не мог ли ему нашептать, что на самом деле думает товарищ Сталин относительно генов, нарком земледелия Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), вошедший в ближайшее окружение вождя? Но в любом случае Лысенко, начиная с 1934 года, стал заявлять, что он против генетики.
Конечно, и генетики, и селекционеры, и Вавилов пытались поправить Лысенко, обращались к нему с предложениями, делаемыми в мягкой, интеллигентной форме. Многие уже боялись его. Понимая свое возросшее значение, академик Лысенко никого слушать не просто не хотел, он терял всякую сдержанность и после увещеваний ученых переходил в контрнаступление. А поскольку доказанных экспериментами фактов у него не появилось, теоретических разработок также не было, то в ход шли брань и оскорбления. Он час от часа наглел, матерел и ощетинивался. Он совершенно изменил фразеологию. Теперь слова о ненужности генетики, даже о её вредности он произносил часто. То же демонстрировали его ближайшие сотрудники (14). Объясняя свою решимость порвать с генетикой, Лысенко 16 января 1934 года сказал:
"Я за генетику и селекцию, я за теорию, но за такую теорию, которая, по выражению товарища Сталина, "должна давать практическую силу ориентировки, ясность перспектив, уверенность в работе, веру в победу"… Вот почему я был против, а в настоящее время еще в большей мере против той генетики, которая безжизненна, которая не указывает практической селекции ясной и определенной дороги" (15).
Исключительной по своему значению для последующей судьбы Лысенко стала публичная оценка, прозвучавшая в его адрес из уст самого Сталина. В феврале 1935-го года в Кремле собрали ударников сельского хозяйства на встречу с руководителями партии и правительства и с самим Иосифом Виссарионовичем. Лысенко начал свою речь с яровизации и постарался поразить Сталина упоминанием о якобы десятках тысяч колхозов, вовлеченных в посевы яровизированными семенами (что было чистым надувательством вождя) (16). Затем он похвастался летними посадками картофеля, ничего не давшими ни науке, ни практике. Он дал понять Сталину и всем присутствующим, что еще далеко не везде его идея встречает теплый прием. Потом он прошелся по поводу отсталости науки на капиталистическом западе и похвастался своими достижениями:
