Я вижу книжный магазин и решаю проверить его. Внутри темно, перебои в подаче энергии, но в тусклом свете я вижу много томов Пушкина. Молдаване гордятся русским писателем, который жил здесь в течение нескольких лет в девятнадцатом веке. Александр Пушкин не любит их в ответ. «Проклятый город Кишинев, — писал он о молдавской столице. — Тебя бранить язык устанет». Часть ненависти Пушкина, я подозреваю, объясняется тем, что он был здесь не по собственному выбору. Он был сослан в Молдавию, и редко мы проникаемся привязанностью к местам ссылки, даже если это прекрасные места, к которым Молдова не относится.
На улице я прохожу мимо парня с толстой шеей. У него бандитский вид. Он выглядит так, как выглядят мафиози. Я оборачиваюсь ему вслед и вижу, что на задней стороне его футболки написано «мафия».
На моем пути назад в квартиру Любы автобус внезапно останавливается. Водитель делает заявление, что, по-видимому, автобус сломался, и все начинают выходить. Поразительно. Ни ропота, ни вздохов, ни слова или звука. Очень заманчиво сделать вывод о том, что молдаване принимают все в жизни и достигли состояния Будды. Но я не думаю, что это так. Я подозреваю, что что-то большее происходит здесь.
В конце 1960-х годов молодой Селигман, теперь лидер школы позитивной психологии, проводил эксперименты с собаками. Он поместил собаку в клетку и бил ее электрическим током (якобы в безвредных дозах). У собаки была возможность уйти в другую сторону клетки и избежать шока, начало которого сигнализировалось громким шумом и ярким светом. Тогда Селигман поставил собаку в безвыходную ситуацию. Независимо от того, что она делала, она не могла избежать удара тока. Следующий эксперимент удивил Селигмана. Он посадил ту же собаку в клетку, в которой она могла легко избежать удара тока (просто перепрыгнув низкую стенку), но собака ничего не сделала. Она просто сидела и терпела удары. Она поверила, что ситуация безнадежна. Она научилась быть беспомощной.
Когда я сошел с разбитого автобуса, я задался вопросом: молдаване как собаки Селигмана? Били ли их так много раз, что они просто перестали пытаться? Является ли эта нация беспомощной?
Нет, молдаване говорят мне, источник их отчаяния гораздо проще. Это деньги. Их не хватает. Доход на душу населения составляет всего лишь $880 в год. Они уезжают за границу на заработки. Некоторых молдавских женщин обманом принудили работать проститутками. Некоторые молдаване продали почку за наличность.
Конечно, все это крайне печально, и я не пытаюсь умалить экономические сложности, с которыми сталкиваются молдаване. Но если я узнал что-нибудь в моих путешествиях, так это то, что вещи редко бывают столь же простыми, как кажется. Есть куда более бедные страны, чем Молдова, но куда более счастливые. Нигерия, например, или Бангладеш. Проблема заключается в том, что молдаване не сравнивают себя с нигерийцами или бангладешцами. Они сравнивают себя с итальянцами и немцами. Молдова — это бедный человек в богатом районе, положение, которое всегда несчастливое.
Когда я возвращаюсь в квартиру, Люба встречает меня у двери — проведя несколько минут за разблокировкой различных защелок. Я спрашиваю, как у нее дела, в ответ она пожимает плечами. «Fifty-fifty», — говорит она, указывая на ее левое плечо, которое болит, я полагаю, и обмахиваясь, чтобы указать, что ей жарко. Это удивительно, я думаю, как люди могут общаться, имея всего шесть общих слов, одно из которых «водка».
Через несколько минут Люба склоняет голову набок и прикладывает руки к щеке. Она собирается спать. Пользуясь случаем, я решаю рассмотреть фотографии в рамках, расставленных в комнате. Есть фотография человека, ныне покойного мужа Любы, я полагаю. Он снят с расстояния слишком большого, и мне приходится щуриться, чтобы разглядеть его лицо. У него борода с проседью и крепкие мужские черты. Он стоит перед каким-то серым советским памятником. Он не улыбается, но я бы не описал его выражение лица как хмурое. Я щурюсь еще немного, а потом я вижу его: след прерванной улыбки, едва заметной, но определенно присутствующей. Позже Люба объяснила через переводчика, что снимок был сделан в Казахстане, где они жили несколько лет назад. Интересно, что слабая улыбка выжила в Молдове.
Мои дни превращаются в удобную рутину. Утром Люба делает мне завтрак: острый молдавский сыр, растворимый кофе, а также печенье с чем-то кашицеобразным. Я принимаю душ и иду на улицы Кишинева, зондируя молдавское несчастье. За несколько дней я забыл, что мир за пределами Молдовы существует. Как удивительно, я думаю, что в век широкополосного Интернета и спутниковых ТВ места могут все еще поглотить нас так основательно, что они заполняют весь наш мир.
Я покупаю бутылку молдавского вина и возвращаюсь обратно в квартиру. Молдаване гордятся своим вином — один из немногих продуктов, которые они экспортируют. Есть туры по молдавским виноградникам и выставки молдавского вина. Люди делают вино в своих домах и гордо наливают его гостям. Я наливаю стакан для Любы, она делает глоток, а затем закрывает глаза на секунду или две, прежде чем произнести свое «fifty-fifty». Она льстит. Молдавское вино не дотягивает до уровня fifty-fifty. Печальная истина состоит в том, что никто не отваживается сказать молдаванам, что их вина, их национальное достояние, воняют.
На следующий день я встречаюсь с Виталием, блогером, в соседнем ресторане, где подают национальную молдавскую кухню. Я стремлюсь попробовать ее, помня, что пища — это зеркало души нации. Виталию лет двадцать, у него блестящее лицо и отличный английский, который, по его словам, он никогда не учил по учебнику. Угрюмый официант ведет нас вниз, в темный и затхлый подвал. Сейчас полдень. Мы единственные клиенты.
Так почему молдаване так несчастны? Я задаю свой вопрос, ныряя с места в карьер. Виталий делает небольшую паузу.
— Ну, есть проблема Приднестровья, — говорит он.
— Антибиотики это разве не лечат? — спрашиваю я.
Оказывается, что Приднестровье — это не болезнь, а отколовшаяся республика, тонкая полоска Молдовы, которая контролируется пророссийскими силами.
В Приднестровье делают коньяк и текстиль. Каждый раз, когда разрывается очередная бомба, прилетают переговорщики из Брюсселя. Они носят двубортные костюмы и пьют много «Evian». Проводятся конференции, подписываются резолюции. Люди из Брюсселя летят домой. До следующей бомбы.
Виталий объясняет всю ситуацию в Приднестровье «безусловно немой», и я склонен согласиться. Позже я обнаружил странную гордость, которую некоторые молдаване испытывают за Приднестровье, как будто они думают: «Да, мы отсталый, глубоко несчастный народ, но, по крайней мере, мы имеем нашу собственную мятежную республику, так же, как настоящая страна».
Виталий работает независимым финансовым консультантом. Большинство его клиентов — иностранцы, так что он, по молдавским стандартам, имеет хороший доход: $230 в месяц. Его жена зарабатывает примерно столько же, прочно помещая их в молдавский верхне-средний класс. Они живут в квартире, в «хрущевке», названной так в честь бывшего советского лидера, больше всего запомнившегося тем, что он стукнул ботинком по столу в Организации Объединенных Наций, а также многими другими примерно такими же очаровательными вещами. При нем начали массово строить пятиэтажные жилые дома, каждый из которых в длину футбольного поля. Квартиры очень маленькие. «Они были построены для сна. Вы работаете весь день, зачем вам еще нужно личное пространство?» — объясняет Виталий.
