Самое ужасное, что мама всё про себя понимала, она даже говорила врачам, что операция не поможет, она ведь очень хорошо разбиралась в медицине, а врачи ее не послушали, потому что очень хотели спасти. Маму все знали и очень любили. Да и папа настаивал. Он даже заплакал. Заслонился ото всех рукой, и плечи его дрогнули. Это было очень странно и страшно. Папа такой огромный, мама ему до плеча не доставала, а тут… Папа заплакал, а она нет. Как будто не он был из гордого рода, а она. Мама подошла к папе, покачала головой, взяла его за руку и улыбнулась, как маленькому…
На всем свете никто больше не умел так улыбаться, как мама. У нее улыбались не только губы, ямочка на щеке, но даже веснушки. И глаза. Глаза у мамы были абсолютно голубые. Такого цвета небо над Монмартром в апреле.
Жюль раньше любил рисовать. Папа накупил ему десятки коробок с фломастерами и даже настоящий мольберт подарил. Жюль стоял за мольбертом как заправский художник, у него здо́рово выходили пейзажи и портреты, особенно мамины. Все хвалили Жюля, говорили, что портреты очень похожи. Похожи-то похожи, а глаза всё равно не те. Жюль был недоволен собой: ему никак не удавалось «схватить» этот цвет. В жизни мамины глаза были куда ярче, чем на самом лучшем портрете. Мама шутила, что у художника большие перспективы: ему есть над чем работать!
Но Жюль никогда не отличался терпением и усидчивостью. Недаром он носил фамилию Бенуа! Он хотел всё сразу и немедленно: и успехов, и перспективы, и прославить род! Свои неудачные рисунки он топтал ногами и пытался порвать в клочья. Он даже почти рычал. Как лев. Всем мужчинам рода Бенуа были свойственны порывы. Они не умели управлять своими эмоциями.
Тогда-то мама и изобрела этот прибор. С той поры, как она показывала фокусы в кафе на Шанз-Элизе, много воды утекло в Сене. За это время мама успела увлечься психологией, философией, русской литературой, неврологией и китайской рефлексотерапией. Она даже закончила медицинский факультет в Сорбонне. И что самое главное, все мамины знания и умения как будто росли на одном дереве, где каждая следующая веточка оказывалась продолжением предыдущей. Причем всё цвело и давало плоды.
Жюль был уверен, что его «нравный» дед Кристоф примирился со своей незнатной невесткой лишь оттого, что она прославилась.
Мама изобретала медицинские приборы. Они были такие же волшебные, как и ее фокусы. Приборы назывались гармонизаторы, потому что возвращали людям хорошее настроение и веру в себя. Самый первый свой прибор мама подарила Жюлю. Небольшая коробочка серебристого цвета, а коснешься ее ладошкой – и твои недостатки превращаются в достоинства. Мама говорила, что эту мысль она вычитала в русской литературе у писателя, который был граф. Жюлю врезалось в память, как при этих словах она насмешливо покосилась на сурового деда Кристофа.
На приборе был выгравирован их фамильный герб – крест в овале с веткой винограда. Жюль тогда решил, что это в шутку. А сейчас ему кажется, что нет. Герб есть достоинство рода – это аксиома. Впрочем, Жюль не всегда разбирался в том, что у мамы всерьез, а что не очень. Ведь ему было всего восемь лет, когда она умерла после операции в прославленной онкологической клинике Парижа, не дожив двух часов до 13 июля. Жюля сразу отправили в родовое поместье на Луару.
Замок возвышался над долиной как ни в чем не бывало. Как будто ничего не произошло. В нем стояла вековая торжественная тишина. И сосны с искривленными стволами на склонах гор Форе тоже были такие же, как всегда, – невозмутимые, ко всему привычные.
Жюль с каменным лицом поднялся на второй этаж и в лестничном пролете, напротив портрета Барбары, неожиданно увидел портрет мамы. Жюль и не подозревал о его существовании. Портрет был нарисован не красками, а разноцветными фломастерами его собственной рукой. Наверное, это был единственный уцелевший экземпляр: все остальные Жюль порвал. Только мама могла незаметно утащить у него из-под носа этот драгоценный кусочек картона, ведь она была настоящей фокусницей. И теперь смотрела на него со стены старинного замка и улыбалась, как будто хотела подбодрить.
Вот тут-то Жюль и заревел, зажав в ладошке свой заветный приборчик. Самое странное, что от слёз ему стало не стыдно, а легко. А дед говорил, что реветь – позор. Жюль даже пожалел своего деда, который за всю жизнь так и не научился плакать. «Слезы не дают душе каменеть», – пришло ему вдруг в голову. Наверное, приборчик подсказал. Мамин гармонизатор обладал такой способностью – эмоции переводить в мысли. И вообще, проявлять в человеке все его истинные чувства и таланты…
Гармонизатор был заряжен маминой энергией. Жюль был в этом уверен. Он всегда таскал его при себе – никогда с ним не расставался. Ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, ни в Париже, ни на Луаре, ни в коллеже. В коллеж Жюля отдали в одиннадцать лет, как и полагалось. Коллеж, естественно, был выдающийся, носил имя Викто́ра Гюго, классика французской литературы.
Отца Жюль видел редко: тот был дипломатом и ездил по свету, пока сын учился в Нуази-ле-Гране. Коллеж построил очень известный испанский архитектор – Мануэль Нуньес. Жюль даже почти увлекся архитектурой, и тут – вуаля! Отца направили на дипломатическую службу в Россию. А точнее, в Петербург. Отец приехал попрощаться, а сын возьми и спроси:
– Говорят, в Петербурге много барокко, это правда?
Отец увидел вдруг, что глаза у Жюля стали точь-в-точь как у матери. Только мальчик про это не знал. Он ведь давно не смотрелся в зеркало. Все зеркала теперь казались ему враждебными, словно нарочно хотели напомнить ему, что отныне он одинок.
Неожиданно для самого себя Жоффре четко произнес:
– Ты полетишь со мной, так что сам всё увидишь.
Мужчины рода Бенуа часто принимали скоропалительные решения, потому что прислушивались к сердцу.
Так Жюль стал учеником гимназии при Русском музее, на площади Искусств в Петербурге. Зданий в стиле барокко в этом городе было так же много, как художников на Монмартре. Толпы толп, выражаясь почти научно. А сам Петербург оказался похож на Париж. По Неве даже речные кораблики ходили. Совсем как по Сене…
У Жюля здесь появилось хобби. Утром, до уроков, он часто бродил по улицам и всматривался в дома – вел подсчет барокко.
В то утро Жюль остановился у Строгановского дворца на Невском. Шел то ли дождь, то ли снег. Дворец был окутан дымкой и от этого делался еще загадочнее.
«Двадцать шестой! – сказал себе Жюль, имея в виду принадлежность этого дома к обожаемому им стилю барокко. – Двадцать шесть – это два раза по тринадцать».
И тут же налетел на какую-то сумасшедшую девчонку. Столкнулся с ней лоб в лоб.
– Пардон! – пробормотал Жюль.
Поднял голову и обомлел. Время точно остановилось. Жюлю привиделось, что он снова заглянул в зеркало. И из зеркала на него посмотрела мама. На самом деле это была Варька Брусникина, которая опаздывала на алгебру.
