Кроме того, я находилась в постоянном беспокойстве и страхе от того, что она может в любой момент найти «родственную душу» и, что называется, дать мне отставку, а подобного позора я не могла допустить. Стыдно говорить, но я ревновала ее к каждому прохожему, которому она улыбалась, к каждому живому существу, на котором она задерживала заинтересованный взгляд! Я стерегла ее не хуже какого-нибудь дворового полкана и не позволяла никому соваться к ней с разговорами по душам, зная, какое значение она придает подобной болтовне.
Заметив, что мальчик из параллельного класса проявляет к ней интерес, я сделала все возможное, чтобы оградить ее от его внимания. Услышав, что она записалась в теннисную секцию (после смерти отца она совсем забросила бадминтон), я решила посещать ее тренировки, но в зал меня не пустили, а поджидать ее под дверью показалось мне слишком уж унизительным, и от этой идеи пришлось отказаться. Впрочем, вскоре я выяснила, что ее там невзлюбили, а какая-то девица, явно старше ее, даже издевается над ней. Каким бальзамом на душу пролилась мне эта весть! Аня мучается! Аня страдает!
А потом я как-то перелистала ее блокнот (читать ее эсэмэски и проверять содержимое ее рюкзака с некоторых пор стало моим правилом) и обнаружила, что Аня по уши влюбилась во «взрослого» парня, с которым она каждое утро ездит в школу в одной маршрутке. Помимо красочных описаний их ежедневных «свиданий», блокнот пестрел многочисленными эскизами портрета этого автобусного возлюбленного. С замусоленных и запачканных чернилами страниц на меня хмуро смотрел мрачноватый и не особо привлекательный тип со слегка раскосыми глазами.
При виде этих рисунков ненависть, презрение и отчаяние больно сдавили мне грудь, так что стало тяжело дышать, и кровь медленно прилила к моим щекам и лбу. Особенно возмущало то, что она ни единым словом не обмолвилась мне о своей новой влюбленности, а я так надеялась уж если не на дружбу, то хотя бы на искренность! Мне нестерпимо хотелось разорвать в клочки ее жалкий блокнот, но я сдержалась и положила его обратно в рюкзак. Я предвидела, что наше общение близится к концу, и знала, что нужно срочно придумать что-нибудь особенное, чтобы уйти первой и напоследок уколоть ее побольнее.
Занятая этими невеселыми мыслями, я внезапно заболела – грипп свалил меня в постель на долгие две недели, – и за это время Аня приходила навестить меня всего четыре раза, несмотря на то что живем мы с ней в одном доме. Правда, звонила она мне исправно – каждый день.
Наступило католическое Рождество. К тому времени я уже более или менее оправилась от болезни и развлекалась тем, что после ухода родителей на работу включала музыку и приносила себе кофе в постель, а вечерами притворялась беспомощной и вяло перелистывала любимые книги. Вдруг Аня позвонила мне ближе к ночи и напросилась в гости. Я слегка удивилась, но сказала: «Приходи». И она пришла – бледная, измученная, в раздражающе розовой куртке и с белой повязкой на голове. Выглядела она очень плохо, но, как всегда, улыбалась и изо всех сил старалась казаться веселой и счастливой.
– Что случилось? – холодно спросила я.
– Ничего, – пожала плечами она. – Просто захотелось тебя навестить.
«С чего бы это вдруг?» – мрачно подумала я.
И тут она вдруг спросила:
– Можно мне переночевать сегодня у тебя?
– А в чем, собственно, дело? – высокомерно произнесла я, старательно изображая чуть усталое безразличие, но начиная внутренне закипать от того, что она явно не желала рассказать мне, отчего у нее перевязана голова и заплаканы глаза.
И тут губы у нее как-то жалко скривились.
«Сейчас разревется!» – мелькнуло у меня в голове.
А она неожиданно встала и сказала:
– Если переночевать нельзя, тогда я пойду домой.
– Подожди, – быстро сказала я. – Можешь остаться, мама постелет тебе в зале, на диване. Только скажи: почему ты не хочешь ночевать дома?
– Потому что мама на дежурстве, а я не смогу сидеть всю ночь одна в пустой квартире, – неожиданно заявила она, как будто ее мать никогда раньше не дежурила в больнице по ночам!
– А почему у тебя голова перевязана? – продолжала допытываться я.
– Уп-пала в раздевалке и ушиблась, – с запинкой ответила Аня. – Знаешь, я, наверное, никогда больше не буду играть в теннис!
– Решила сосредоточиться на рисовании? – иронично поинтересовалась я.
– Нет, рисовать я тоже больше не буду – ни к чему это. Я даже выбросила сегодня свой блокнот.
«Видимо, любимый парень перестал ездить с ней в одной маршрутке», – подумала я, а вслух спросила:
– Химию-то ты, надеюсь, не бросишь?
– Пока не знаю… – вздохнула Аня. – Если честно, про химию я еще не думала. Может быть, и брошу.
– Хочешь начать новую жизнь? – криво усмехнулась я. – А старых подруг оставишь или как?
– Нет у меня подруг, кроме тебя, – печально ответила Аня, будто сожалея, что изо всех людей на свете в подруги ей досталась именно я.
И тут меня прорвало.
– Ас чего ты взяла, что я тебе друг?! – злобно прищурившись, выпалила я. – Уж не с того ли, что мы сидим за одной партой? Не потому ли, что я угощаю тебя маминой выпечкой? А может быть, потому, что ко мне можно прибежать среди ночи и поплакаться в жилетку?
Аня поглядела на меня распахнутыми глазами и невольно приоткрыла рот, но меня уже подхватило и понесло:
– Думала, что делаешь мне одолжение, общаясь со мной? А известно ли тебе, что я никогда не считала тебя своей подругой? Задумывалась ли ты хоть раз, почему я канителюсь с такой тупицей, как ты? Да мне и смотреть на тебя противно: ты же уродина, каких поискать! И розовый цвет тебе вовсе не идет!
Аня, продолжая смотреть на меня во все глаза, медленно поднялась и попятилась к двери, а я все бушевала:
– Посмотри на себя – ты же ничтожество! Ни ума, ни характера, ни внешности! Ты и дружить-то нормально не умеешь, тебе твой грязный, вонючий блокнот или ракетка дороже любой подруги! А знаешь, что о тебе говорят в школе? Знаешь, что над тобой все смеются? И надо мной смеются оттого, что общаюсь с такой, как ты! В общем, хватит, надоела ты мне своим нытьем! Нечего таскаться ко мне с проблемами, у меня своих хватает! И завтра же верни мне все мои книги, я тебе не читальный зал!
Аня, пятясь к выходу, споткнулась о порог, развернулась и пулей вылетела в коридор; дверь захлопнулась за ней стремительно и резко, будто короткий вскрик.
Я помолчала немного, приходя в себя, и, по мере того как утихали эмоции, а сердце восстанавливало привычный ритм, я вдруг начала понимать, вернее, чувствовать, что поступила крайне глупо. Аня пришла ко мне расстроенная, зареванная, с ушибленной головой, а я набросилась на нее с обвинениями и оскорблениями. С другой стороны, меня взбесил тон, которым она произнесла эту двусмысленную фразу: у нее, видишь ли, нет иных подруг, кроме меня! Что она хотела этим сказать?
