– Прямо перед нами, и четверти мили не будет, находится Муммельзее, – на местном диалекте это означало Гоблинское озеро. – У него нет дна, и оно имеет особое свойство: что туда, в воду то есть, ни опустишь, оно превратится во что-нибудь другое. Ну, к примеру, ежели кто завяжет в платок несколько камешков и опустит их в воду на веревке, то вынет он или бобы, или рубины, или гадючьи яйца. Больше скажу, ежели камешков будет четное число, то и вынешь четное, а если нечетное – то все равно четное.
– Вот где жить-то хорошо! – заметил Ганс. – Сиди себе на бережку и делай из гальки рубины.
– Так ведь не угадаешь, что выйдет, – возразил крестьянин. – И могут получиться не драгоценные камни, а что-нибудь совсем другое.
– Даже если такое получится один раз из ста… Что ж, ради этого я готов сидеть на берегу много дней подряд.
Теперь уже несколько кавалеристов внимательно слушали, подавшись вперед. Даже те, кто держался поодаль и как будто не интересовался рассказом, прервали разговоры, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. И крестьянин, слишком поздно понявший, насколько заинтриговал солдат, поспешно сказал:
– Но там очень опасно! Это ж то самое озеро, о котором Лютер говорил, что оно проклято, и если туда камень бросить, сразу начнется страшная буря с градом, молниями, громом и страшным ветром, потому что там, в глубине, сидит на цепи сам дьявол.
– Нет, дьявол сидит в Полтерсберге, – небрежно бросил Ганс.
– Полстерберг? – Крестьянин сплюнул. – Да что в тех местах знают об ужасе? Тут, поблизости, крестьянин один жил, так у него лучшая плужная лошадь ногу сломала, и он ее зарезал. Тут его любопытство обуяло; он притащил труп к озеру и бросил туда. Коняга, конечно, ко дну пошла, но тут же всплыла – живая, но изменившаяся страшно: изо рта торчали зубья, что твои ножи, вместо четырех ног стало две, зато появились крылья, как у громадной летучей мыши. Чудище завизжало, как от страшной муки, и улетело в ночь, неведомо куда.
А что хуже всего, когда труп упал в воду, он водой плеснул, она попала крестьянину в лицо и начисто ему глаза выжгла, так что он тут же ослеп.
– Откуда же он узнал, во что превратилась его лошадь? – с ехидной улыбочкой спросил Ганс.
Крестьянин открыл было рот, тут же снова закрыл и, помолчав немного, продолжил:
– А еще, говорят, были там два головореза; они принесли труп женщины, которую…
– Зачем нам слушать твои побасенки, если мы можем пойти и увидеть все своими глазами?
Раздался одобрительный ропот, и после недолгих уговоров, подкрепленных острием ножа, крестьянин-пленник повел отряд дальше.
До Муммельзее пришлось добираться по сильно пересеченной местности без всяких дорог, и поэтому настроение солдат за время перехода заметно ухудшилось (чего и следовало ожидать). Да еще их недовольство было направлено в равной степени и на мошенника-проводника, и на Ганса, потому что когда они немного поразмыслили, то решили, что он затеял эту прогулку не потому, что верил, будто здесь можно разбогатеть – с какой стати опытный вояка мог бы поверить в такое? – а просто из-за своей извечной любви к пакостям.
Ганс, не замечая их настроения, сразу направился к краю полуразрушенного каменного причала. В фуражке он нес пару горстей спелых вишен, которые он ел одну за другой и сплевывал косточки в воду.
– А это еще что такое? – спросил он, развязно ткнув пальцем в сторону наполовину ушедшего в воду и покосившегося на один бок большого камня почти прямоугольных очертаний. Он был отлично виден в свете висевшей в безоблачном небе полной луны, от которой даже глубокой ночью было светло, как днем.
– Еще когда мой дед был молод, – сказал крестьянин с такой готовностью, будто стремился восстановить добрую репутацию, – герцог Вюртембергский приказал сделать плот, спустить его в воду и измерить глубину озера. Но когда свинцовое грузило утащило в воду восемь соединенных мерных канатов, но так и не достало дна, так вот, тогда плот, против всех свойств дерева, начал тонуть. Все перепугались до смерти и кинулись спасаться на берег. Выбраться на берег сухим не удалось никому, и, говорят, к старости все, кто был тогда на плоту, жестоко страдали от тяжких болезней.
– Значит, говоришь, это плот?
– Если присмотритесь, то даже увидите вырезанный на многих бревнах герб Вюртемберга. Конечно, подстерлось, но видно еще хорошо. – Крестьянин выразительно указал на какие-то чуть заметные узоры, которые доверчивый человек и впрямь мог бы счесть гербом.
Ганс со злобным видом обернулся к нему:
– Ах ты, негодяй! Я глаз не сводил с вишневых косточек, пока они тонули в воде, и с ними не происходило ровным счетом ничего! Из одной не получилось двух, две не превратились в семнадцать, и ни одна из них – ни одна! – не изъявила ни малейшего желания превратиться в рубин, или изумруд, или гадюку, или быка, или хотя бы рыбину.
Крестьянин принялся невнятно оправдываться и бочком, бочком, попытался обогнуть Ганса и выбраться с отходившего от берега причала. Ганс, в свою очередь, был категорически настроен не допустить этого. Так что получилась настоящая игра в кошки-мышки, где в роли мыши выступал крестьянин, а в роли целой своры кошек – кавалеристы. И, хотя численное преимущество было целиком и полностью на одной стороне, то на другой – хитрость и решимость отчаяния.
В конце концов Ганс совершил бросок, пытаясь ухватить крестьянина, и в то самое мгновение, когда жертва в очередной раз увернулась от его широко расставленных рук, обнаружил, что его же собственные товарищи с громким смехом подхватили его самого и швырнули в Муммельзее.
Ганс захлебываясь уходил все глубже и глубже. Вода была прозрачна, как хрусталь, и все же из-за неимоверной глубины казалась внизу черной, как уголь. Он был настолько разъярен подлой шуткой своих товарищей, что даже не заметил, как перестал захлебываться. А когда заметил, не успел удивиться тому, как изменились его ощущения, ибо его внимание отвлекло движение в глубине озера. Вдали мельтешили какие-то существа, очень похожие на лягушек, но по мере того, как он приближался к ним, они обретали все больше и больше сходства с людьми, не считая разве что того, что кожа у них была зеленой, а изящные развевающиеся одежды определенно были вытканы из водорослей и других подводных трав.
Все больше и больше этих водяных духов поднималось из глубины; они двигались, как ныряющие птицы, и вскоре окружили Ганса. Сильфы жестами и мимикой объясняли, что ему следует продолжать погружение, и было их столько, что Гансу оставалось лишь повиноваться.
И вот они, кружась, подобные стае птиц, спустившихся с небес и носящихся над самой землей, препроводили его в самые глубины Муммельзее.
Когда Ганс наконец легко коснулся дна одной ногой, взметнув небольшой клуб ила, а затем и второй, подняв второе облачко мути, он обнаружил, что его дожидается сильф или никс (он, увы, никогда не уделял внимания изучению таксономии озерных духов), облаченный в одеяния, сияющие золотом и серебром, и решил, исходя из этих примет, что перед ним не иначе как король Муммельзее.
