Вслед за этой тирадой из кухни появилась, рассеянно почесывая на ходу задницу, толстая жена Ганса. Лицо Гретхен, некогда имевшее форму приятного овала, совсем округлилось, и если в прежние годы она на ходу постоянно приплясывала под музыку, слышную только ей одной, то теперь лишь изредка некрасиво подергивалась. И все же, когда Ганс увидел ее, в груди у него потеплело, как это случалось всякий раз.
Он отложил гусиное перо и присыпал песочком то, что уже успел написать.
– Ты совершенно права, моя дорогая, – ласково сказал он. – Ты всегда права.
По дороге во двор, где нужно было наколоть дров, принести воды и накормить борова, которого они откармливали к Масленице, он не преминул взглянуть на себя в зеркало, висевшее подле задней двери. Оттуда на него испуганно смотрел перемолотый жизнью старик, с жиденькой, словно молью поеденной бороденкой.
– Да, сударь мой, – пробормотал он себе под нос, – ты совсем не тот молоденький красавчик-солдат, который много лет назад завалил Гретхен в копну сена всего через несколько минут после знакомства.
Стоило ему выйти за дверь, как ветер хлестнул его по лицу пригоршней снежной крупы, и чурбаки в поленнице смерзлись между собой, так что ему пришлось еще колотить их обухом топора, чтобы можно было вытащить несколько и расколоть. Когда он добрел до колодца, то оказалось, что воду затянуло таким толстым слоем льда, что он вспотел, пробивая его. Потом он снял здоровый булыжник с крышки, закрывавшей ведро с кухонными помоями, и направился к хлеву, но поскользнулся на замерзшей лужице и вывернул ведро на себя. Это значило не только то, что придется устраивать внеочередную постирушку – что зимой превращалось в очень неприятное дело, – а еще и то, что нужно голыми руками собрать с земли, что удастся, потому что скользко ли, холодно ли, но борова все равно нужно кормить.
В конце концов, ворча сквозь зубы и жалуясь на жизнь, старый Ганс доплелся до дому, вымыл руки, переоделся в сухое и вновь сел за письмо. Через несколько минут в комнату вошла жена.
– Ну и холодина же здесь! – воскликнула она и принялась разводить огонь, хотя таскать дрова в эту комнатушку было так тяжело, что Ганс предпочитал мерзнуть, нежели делать лишнюю работу. Когда поленья затрещали, она подошла к нему, остановилась за спиной и положила руку ему на плечо.
– Снова пишешь письмо Вильгельму?
– А кому еще-то? – буркнул Ганс. – Мы тут трудимся до кровавых мозолей, чтобы послать ему денег, а ему лень даже написать! А когда он все же пишет, то лишь несколько слов! Пьянствует, шьет наряды у дорогих портных, влезает у них в долги, бегает за… – он успел вовремя прикусить язык, закашлялся и закончил: – Проводит время с женщинами неподобающего поведения.
– Ну, вспомни, когда ты был в его возрасте…
– В его возрасте я не позволял себе ничего подобного! – возмущенно заявил Ганс.
– Конечно, нет, – согласилась жена. Он, даже не оборачиваясь, чувствовал ее улыбку. – Конечно, мой любимый дурачок.
Она чмокнула его в макушку.
Когда Ганс вернулся, солнце как раз показалось из-за тучки, а сад сиял сотнями ярких цветов; несомненно, дело рук Посейдонии, решил он. Цветы игриво поворачивали к нему головки и раскрывали лепестки навстречу его взгляду.
– Ну, – спросил король Муммельзее. – Как оно там?
– Зубы выпали почти все, – мрачно сообщил Ганс, – и в боку у меня все время болело. Дети выросли и разъехались, так что в жизни той мне ничего не осталось, кроме как ждать смерти.
– Это не оценка, – сказал король, – а всего лишь набор жалоб.
– Вынужден признать, что в жизни там, за воротами, есть что-то… настоящее, что ли? Этакие достоверность и сложность, которых в нашей жизни, можно сказать, не хватает.
– Это уже что-то.
Переливающийся свет заметно померк, ветерок пробежал по кронам деревьев, заставив их вздохнуть.
– С другой стороны, в здешней жизни имеется ощущение какой-то осмысленности, чего там не чувствуется.
– И это тоже верно.
– Однако если в жизни и есть какой-то смысл – а я совершенно уверен, что так оно и есть, – то будь я проклят, если знаю, в чем он состоит.
– Ну, на это ответить очень просто, – сказал король. – Мы живем для того, чтобы развлекать читателя.
– А этот читатель… кто он такой на самом деле?
– Чем меньше знаешь о читателе, – с жаром воскликнул король Муммельзее, – тем лучше! – Он поднялся. – Мы долго говорили. В ограде этого сада имеются две калитки. Одна ведет обратно, туда, откуда мы пришли. Вторая… вторая ведет в другое место. То самое, куда ты только что заглянул.
– А у этого «другого места» есть какое-нибудь название?
– Некоторые называют его Реальностью, хотя уместность этого названия, конечно же, находится под вопросом.
Ганс подергал себя за ус, сунул кончик в рот, пожевал.
– Должен признаться, что вы ставите меня перед непростым выбором.
– И все же, Ганс, мы не можем остаться в этом саду навечно. Рано или поздно тебе придется выбирать.
– Конечно, сударь, вы правы, – ответил Ганс. – Я должен проявить твердость.
Сад застыл, ожидая его решения в полной тишине и неподвижности. Ни одна лягушка не тревожила зеркальную поверхность пруда. Ни одна травинка не колыхалась на лугу. Самый воздух, казалось, застыл от напряжения.
Он сделал выбор.
Таким образом Иоганн фон Гриммельсгаузен, которого за былую шалость прозвали на английский манер Джеком, но чаще называли просто Гансом, покинул узкие, стесняющие пределы литературы и заодно озера Муммельзее, сделавшись настоящим человеком и, следовательно, игрушкой для прихотей истории. Это означает, естественно, что он преставился несколько веков тому назад. Останься он вымышленной персоной, он и сейчас был бы с нами, но не обладал бы тем богатством впечатлений, в которые мы с вами погружены каждый день на протяжении всей жизни.
Верный ли выбор он сделал? Это одному Богу известно. А если окажется, что Бога нет, то мы уж точно никогда этого не узнаем.
От падшей славы Вавилона бежали мы…
Представьте себе нечто среднее между столицей Византии и термитником. Представьте себе изящную, как сосулька, самоцветную гору, возносящуюся из курящихся паром джунглей и исчезающую в сияющих жемчужно-серых небесах Геенны. Представьте себе, что Гауди – Гауди периода Саграда Фамилии и других биоморфных архитектурных изысков – получил от кошмарной расы гигантских черных многоножек заказ воссоздать Барселону на пике ее славы, с добавлением черт Запретного города XVIII века и Токио XXII, и все это в пределах одной постройки высотой в много миль. Сумейте удержать в сознании одновременно все детали сооружения, умножив их число в тысячу раз, и вы получите слабую тень представления о великолепии Вавилона.
А теперь представьте себе, что находитесь в Вавилоне в момент его падения.
