— Я канадский гражданин Анвер Махмуд, — удивленно сказал
незнакомец, — почему меня арестовали?
— Это вам расскажут они, — генерал махнул рукой, показывая
на стоявших представителей местных спецслужб. И, повернувшись, пошел к выходу.
Его догнал Павел.
— Что будем делать? — спросил тот.
— Он опять нас обманул, — зло сказал генерал. — Можешь не
сомневаться, здесь был настоящий Анвер Махмуд. Просто он воспользовался другим
паспортом, который выдал ему кто-то из сообщников Ахмеда Мурсала. Но теперь уже
поздно.
Наш клиент наверняка уже покинул Баку. Райский вышел из
здания. Поднял голову.
— Сегодня в Баку праздник, — негромко пояснил стоявший
позади Павел. — Они отмечают Навруз-Байрам, новый год по местным обычаям
начинается в день весеннего равноденствия.
— Павел, — обернулся к нему генерал, — я думаю, что нам
нужно изменить вектор поиска. Как вы относитесь к тому, чтобы найти вашего
бывшего сокурсника?
Может, действительно я отношусь к нему слишком предвзято?
Часть первая
Город шпионов
Москва. 24 марта 1997 года
Жизнь на два города делала его меланхоликом. Имея квартиры в
Москве и Баку, он старался соблюдать некий баланс, при котором жил поочередно,
по несколько месяцев, то в одном, то в другом городе. Города были столицами
разных государств, и он все более явственно замечал, как расколовшаяся на
многочисленные куски бывшая Атлантида его Родины дрейфует по своим особым
законам, а прежние составные части единого целого с одинаковой скоростью
расходятся в разные стороны.
Он не любил политиков. Они казались ему фокусниками,
менявшими свои убеждения и принципы в зависимости от сложившейся конъюнктуры.
Они меняли свои маски так часто и беззастенчиво, так наглядно старались
приспособиться к новым условиям, что он просто разучился удивляться. Конец
девяностых годов, век подходил к концу. Это был самый страшный и самый сложный
век в истории человечества, и общая усталость от накопившихся проблем — двух
мировых войн, океана крови, пролитой в этом столетии, затмившем своей
жестокостью все предыдущие, казалось, давит на людей. Конец века был крахом многих
идей, многих воззрений. Многие миллионы людей пессимистически смотрели в
будущее, не ожидая ничего хорошего от грядущего тысячелетия. Неизмеримо
выросшее могущество человека за сто лет не сделало жизнь людей лучше, вместо
ожидаемого совершенства человека, о котором так страстно мечтали мыслители в
прошлом веке, лишь усовершенствовало орудия убийства, позволив именно в
двадцатом столетии дважды применить атомное оружие и получить «цивилизованных
варваров» конца двадцатого века, когда культура заменялась штампами привычных
понятий и комиксов, общее образование — суррогатом специального обучения,
готовившего человека к своей строго функциональной профессии, а гармоничное
развитие оставалось лишь утопией немногих мечтателей.
Оставалось ждать конца этого века. Что он, собственно, и
делал, продолжая свое существование в двух параллельных, но уже разных мирах,
которые продолжали отдаляться друг от друга. Полученные гонорары от прежних
расследований позволяли ему вести довольно сносное существование, и он, не
испытывая материальных проблем, последние полтора месяца провел в Москве, почти
не выходя из дома, отправляясь в магазины лишь за необходимыми покупками. Зато
теперь у него было довольно много времени, чтобы наконец прочитать привезенные
книги, в том числе и новые романы американских фантастов, изданные в последние
несколько лет.
В последние недели он плохо спал. Сказывался и сердечный
приступ, который свалил его во Франции. Врачи сообщили ему, что у него было
лишь повреждение задней стенки сердца. Он не знал точно, что это такое, но
понимал, отчего это произошло. За время своих многочисленных командировок и
скитаний по всему миру он слишком много повидал, слишком много узнал, чтобы
сердце могло оставаться безучастным к многочисленным трагедиям.
Он под считал, сколько раз ему приходилось становиться
свидетелем изломанных судеб, неудавшихся жизней, рухнувших надежд. Он вспомнил,
сколько раз сталкивался с человеческой подлостью и коварством, с цинизмом и
насилием.
Вспомнил, сколько убитых и раздавленных преступлениями людей
он встречал в своей жизни, вспомнил погибших друзей, и ему стало страшно.
Впервые в жизни. Он вдруг осознал, что давно превысил тот предел познания
человеческого горя, который должен быть у нормального человека.
Теперь сердце болело все сильнее, а размышления о
собственной судьбе занимали все свободное время. Он стал ловить себя на мысли,
что постепенно привык к чужому горю и чужим страданием, словно все это не могло
коснуться и его самого. Может, поэтому он инстинктивно избегал любых разговоров
по поводу создания собственной семьи. Может, поэтому встреченные им в жизни
женщины не задерживались в его судьбе, ибо он сам не находил в себе мужества
предложить им остаться. И может, поэтому он, оставшийся теперь один, к тридцати
восьми годам вдруг начал бояться собственной смерти.
За многие годы своего одиночества он привык спать один. Но
теперь по ночам он не мог заснуть. Внезапно заболевшее сердце словно разбудило
в нем все те прежние страхи, которые он однажды испытал в подростковом возрасте,
осознав, что рано или поздно умрет не только он, но и все, кто его окружают и
кого он любит. Это волновало его тогда некоторое время. Но теперь, с годами,
это начало волновать его совсем по-другому. Словно он боялся собственной
смерти, как обрыва длинной и сложной цепи человеческих организмов, приведших в
конце концов к его собственному рождению.
Он даже отправился к врачам, но, кроме немного повышенного
давления, у него ничего не нашли. Кардиолог прописал таблетки, ему сняли
кардиограмму. Но он сам знал, что дело не в его болезни. Он был здоров,
относительно здоров, как может быть здоровым человек, которому почти сорок,
который дважды был ранен, который слишком часто принимал на себя боль и
разочарования других людей. Но он все равно был болен. Это была болезнь
«среднего возраста», когда прежние идеалы казались утраченными, а ничего нового
впереди не ждало.
Дронго был одним из тех, кто никогда не мог смириться с
развалом собственной страны. Для него понятие «родина» вмещало ту огромную
страну, в которой он родился, воспитывался, вырос. И которую защищал в силу
своих возможностей. И которая развалилась, когда ему было тридцать два года.
Нет, он не ходил на демонстрации с красными знаменами и не
призывал вернуть «вождя народов», с портретами которого стояли многочисленные
старушки.
Он и видел, и понимал изъяны и недостатки прежней системы.
Но та страна, в которой он вырос и которую любил несмотря ни на что, уже не
существовала. В некоторые города, любимые с детства, как Таллин или Рига, уже
нельзя было попасть без визы. А его любимый Ленинград теперь назывался совсем
другим именем, словно в насмешку над блокадниками, отстоявшими свой город и
имеющими право на это название в тысячу раз больше, чем прежнее императорское
Санкт-Петербург.
