— Я не могу обсуждать такие вопросы с посторонними.
— Поймите же вы наконец, — нервно сказал Дронго, — речь идет
о гораздо более важных вещах, чем ваш фестиваль. Это уже не игра, не кино, а
жизнь.
Завтра может произойти террористический акт, от которого
погибнут тысячи людей.
Последствия его могут быть ужасны сразу для нескольких
стран, для мирного процесса на Ближнем Востоке. Великий русский писатель
Достоевский говорил, что нельзя строить счастье человечества даже на слезинке
одного ребенка. Неужели вы не хотите понять меня?
— Это шантаж, — с отвращением сказала актриса, — вы
пытаетесь меня запугать.
— Я пытаюсь вам объяснить, — сказал Дронго, — вы же
мусульманка по отцу. Я знаю вашу биографию. Он был алжирцем турецкого
происхождения.
Представляю, как вам было трудно в детстве. Неужели вы не
понимаете, что будет означать для всего мира и для вас присуждение иранскому
фильму главного приза?
Это же так очевидно.
Воспоминания о детстве, очевидно, смутили актрису. Она села.
— Я не понимаю ваших мотивов, — тихо сказала она.
— У меня нет никаких личных мотивов, — также тихо произнес
он, — я думал, что вы меня поймете.
— Мы не имеем права присуждать премии, руководствуясь
личными симпатиями, — пояснила она, — для этого есть международное жюри. Я не
имею права даже обсуждать с вами тот или иной фильм. Могу высказывать свое
мнение только во время обсуждения фильма в комнате для жюри.
— Да, конечно, — кивнул Дронго, — извините, что вас
побеспокоил. Мне казалось важным сообщить вам некоторые обстоятельства, о
которых вы не знаете.
Если вдруг мы упустим террористов и они сумеют провести
террористический акт, то весь мир будет считать, что это сделали иранцы. Вы
понимаете, как важно их поддержать?
— Я не имею права вам поверить, — вдруг мягко улыбнулась
она. — Думаю, вы должны понимать и мою истину.
— Простите, — кивнул Дронго, — я только отнял у вас время.
Он повернулся и вышел, не сказав больше ни слова. После его
ухода в комнате долго стояла тишина.
Канны. 18 мая 1997 года
Весь день семнадцатого мая Дронго провел в других местах. Он
не завтракал в отеле, не обедал и не ужинал. Только поздно вечером вернулся,
постучал в номер отца, устало вошел к нему и сообщил:
— Жюри будет объявлять победителей только завтра. Они не
пришли сегодня ни к каким выводам.
— Это хорошо или плохо?
— Пока не знаю, — признался сын, устало усаживаясь в кресло.
Потом попросил:
— Может, ты завтра отсюда переедешь?
— Это так опасно?
— Это может быть опасно, — честно признался сын.
— Тогда тем более я останусь здесь, — ответил отец.
— Если с тобой что-нибудь случится, я себе этого не прощу.
— Когда у тебя будет свой собственный сын, ты все поймешь, —
возразил отец, — мне уже много лет, меня нельзя испугать. Если суждено умереть
в Ницце, значит, я здесь умру. Но я отсюда никуда не уеду. Завтра мы будем
вместе.
Сын понял: он не сможет переубедить своего отца.
— Хорошо, — улыбнулся он, — тогда мы остаемся вдвоем.
— Ты все предусмотрел?
— Кажется, все. Только одна просьба. Сегодня ты будешь
ночевать в другом номере. Договорились?
— Мне нужно тебе уступить, — кивнул отец, — иначе ты все
равно меня обманешь и вообще переедешь из отеля. Я знаю все твои уловки. В
какой номер мне нужно переходить?..
Ночь прошла спокойно. Утром наблюдатели заметили на вилле
«Помм де Пимм» необычайное оживление. Для девушек было вызвано такси, и они
уехали.
Гости вывели из гаража свой микроавтобус, тоже намереваясь
куда-то отправиться.
На фестивале объявили, что сегодня вечером состоится
торжественное закрытие и объявление имен победителей.
Отец спустился позавтракать и обнаружил в ресторане Павла
Гурвича.
— Он прислал со мной билеты на сегодняшнее закрытие
фестиваля, — пояснил Гурвич.
Отец понял, что сын все-таки перехитрил его, и согласно
кивнул. Может, он действительно лучше знает, что делает.
Майкл Уэйвелл понял, что его прекрасной жизни на вилле
приходит конец.
Он в растерянности бродил по дому.
Дронго спустился завтракать в тот момент, когда машина с
отцом и Гурвичем выехала в Канны на церемонию закрытия. На часах было уже
половина двенадцатого. Через час он вернулся в свой номер, а автомобиль с
выехавшими из Ниццы в это время доехал до набережной Круазет.
В половине второго постояльцы виллы наконец закончили
готовить свой автомобиль и стали укладывать чемоданы.
В два часа дня Дронго заказал в свой номер воду и легкие
закуски.
В половине третьего отец и Гурвич сели за столик в ресторане
отеля «Нога Хилтон». Старший мужчина ничего не ел. Он понимал, что в этот день
происходит нечто важное. Он ни о чем не спрашивал Гурвича, чтобы тот ему не
соврал. Он понимал и другое: что ничего не сможет сделать, и от этого страдал
еще больше.
В три часа во Дворец кино вошел посетитель с журналистской
карточкой.
Когда он входил, металлоискатель показал наличие металла.
Посетитель улыбнулся и расстегнул рубашку, демонстрируя массивную золотую цепь
с крестом. Он снял цепь, положил ее рядом с полицейским и повторно прошел через
раму металлоискателя. На этот раз все было в порядке. Посетитель надел цепь и
пошел внутрь здания. Он прошел в левую его часть, поднялся на лифте,
проследовал коридором и, открыв дверь для служащих, оказался в другом коридоре.
Здесь он подошел к панели системы кондиционирования и, оглянувшись, бросил в
стык между панелями небольшую коробочку, устроив короткое замыкание.
В три часа, плотно пообедав, гости сели в автомобиль и
выехали с виллы «Помм де Пимм», предложив Уэйвеллу место в своем микроавтобусе.
Генерал Даете, лично прибывший в Сен-Тропе, руководил операцией, с
удовольствием вспоминая гневное лицо Дронго.
— Он еще пытался нас поучать, — усмехнулся Даете. — Теперь я
докажу всем, чего стоит наша служба. Они не верили в эту виллу, теперь они во
всем убедятся сами. Представляю, какие репортажи будут в газетах, когда мы их
обезвредим.
В половине четвертого к зданию дворца, где происходила
церемония закрытия, подъехал автофургон с одетыми в фирменную одежду
сотрудниками фирмы кондиционеров.
