«…На съемках “20 дней без войны” режиссер Алексей Герман видел, что играть любовь Юре непривычно. И специально поселил Людмилу Марковну Гурченко через стенку от Юры – в надежде, что у них завяжется роман. Мол, это придало бы еще больше достоверности фильму. Когда через много лет Алексей признался нам с Юрой в этом, я просто слов не могла найти от возмущения. Сказала только: “Ну спасибо тебе, Леша!”. До Германа с Симоновым никто и вообразить не мог Никулина в любовных сценах. Внешность малоподходящая, да и держался Юра совсем не как мачо: вечно в растянутых свитерах, мешковатых брюках. Напрасно я старалась, наглаживала ему стрелочки – через полчаса любые брюки на Юре становились мятыми. При этом ботинки он носил без шнурков – ленился нагибаться и шнуровать. И вот такого человека каким-то чудом протащили через худсовет на роль героя-любовника.
Создателям фильма именно такой артист и был нужен: с фронтовым опытом за плечами, с простым, негероическим лицом – как говорится, человек из толпы. Но убедить в правильности своего выбора чиновников из Госкино им было еще сложнее, чем в свое время Льву Кулиджанову, взявшему Юру на первую серьезную драматическую роль – в фильм “Когда деревья были большими” (Кулиджанов увидел Никулина в цирке и наметанным режиссерским взглядом разглядел в клоуне, так тонко игравшем свои образы на арене, большой драматический потенциал).
Чтобы сгладить неловкость и робость, которую Юра испытывал с Людмилой Гурченко, он постоянно с ней шутил. Ведь что еще может сделать клоун, чтобы снять напряжение? Однажды Герман объявил, что любовную сцену нужно будет играть в полураздетом виде (позже от этого намерения режиссер по каким-то причинам отказался). На следующее утро Юра постучался к Людмиле Марковне. Говорит: “Здравствуйте! Нам с вами теперь надо как-то привыкать друг к другу”, – и распахивает свой халат, открывая ее взору голые ноги и семейные трусы. В другой раз на репетиции сцены, где героиня говорит: “Обними меня, у тебя такие крепкие руки”, Юра вдруг ответил: “А какие крепкие у меня ноги!”. Все расхохотались, а Герман страшно рассердился…».
В течение почти трех недель (с 22 января по 12 февраля) длилась джамбульская экспедиция. Это была поистине адова работа: съемки велись при минусовой погоде в неотапливаемых вагонах. Группа дико злилась на Германа за это (ведь ему предлагали снимать эти эпизоды в павильонах «Ленфильма», но он хотел, чтобы в кадре все выглядело достоверно), но поделать ничего не могла – нарушать производственную дисциплину было нельзя. Юрий Никулин оставил о тех днях следующие воспоминания:
«…“Ну что за блажь! – думал я о режиссере. – Зачем снимать эти сцены в вагоне, в холоде, в страшной тесноте? Когда стоит камера, нельзя пройти по коридору. Негде поставить осветительные приборы. Нормальные режиссеры снимают подобные сцены в павильоне. Есть специальные разборные вагоны. Там можно хорошо осветить лицо, писать звук синхронно, никакие шумы не мешают. А здесь шум, лязг, поезд качает”. Иногда, так как наш эшелон шел вне графика, его останавливали посреди степи, и мы по нескольку часов ожидали разрешения двигаться дальше. День и ночь нас таскали на отрезке дороги между Ташкентом и Джамбулом.
Ни о чем, кроме фильма, с Германом говорить было нельзя. Он не читал книг, не смотрел телевизор, наспех обедал, ходил в джинсовых брюках, черном свитере, иногда появлялся небритый, смотрел на всех своими черными умными и добрыми глазами (доброта была только в глазах) и упорно требовал выполнения его решений. Спал он мало. Позже всех ложился и раньше всех вставал. Актеров доводил до отчаяния.
– Юрий Владимирович, – говорила мне с посиневшими от холода губами Гурченко, пока мы сидели и ожидали установки очередного кадра, – ну что Герман от меня хочет? Я делаю все правильно. А он психует, нервничает и всем недоволен. Я не могу так сниматься. В тридцати картинах снялась, но такого еще не было. Хоть вы скажите что-нибудь ему.
А я пытался обратить все в шутку. Не хотелось мне ссориться с Алексеем Германом, хотя внутри я поддерживал Гурченко и считал, что так долго продолжаться не может… Помню, после шести-семи дублей я возвращался в теплое купе. Гурченко смотрела на меня с жалостью и говорила:
– Боже мой, какой вы несчастный! Ну что же вы молчите? Вы что, постоять за себя не можете?
А я постоять за себя могу, но для этого мне необходима убежденность, а тут я все время сомневался, вдруг Герман прав. От съемок я не испытывал никакого удовольствия и радости. Возвращался после каждой съемки опустошенным и не очень-то представлял, что получится на экране. В первые же недели я сильно похудел, и мне ушили гимнастерку и шинель.
Алексей Герман накануне съемок крупных планов говорил мне:
– Юрий Владимирович, поменьше ешьте, у вас крупный план.
В столовой со мной всегда садилась жена Германа (сценаристка Светлана Кармалита. – Ф.Р.) и следила, чтобы я много не ел, а мне есть хотелось…
Спустя год я понял, что обижался на Алексея Германа зря. Увидев на экране эпизоды в поезде, с естественными тенями, бликами, с настоящим паром изо рта, с подлинным качанием вагона, я понял, что именно эта атмосфера помогла и нам, актерам, играть достоверно и правдиво…».
Алексей Герман вспоминает:
«…Ненависть ко мне группы была беспредельная… Ванны нет, помыться негде, сортиры такие, что лучше не вспоминать, холод пронзительный – вагон я нарочно выстудил, иначе не избежать фальши в актерской игре. Вместо одного мальчика, с которым была в кадре Гурченко, их понадобилось пятеро: дети ночью сниматься не могли, быстро уставали, нужно было их менять…
Помню, какое ликование было в группе, когда меня оплевал верблюд. Я по его глазам уже видел, что он полон враждебных чувств и готовит какую-то гадость, но думал, что верблюд плюется вперед, и поэтому уходил от него вбок, а он как раз вбок и плюется. Так он меня достал: поднял губу и обдал с головы до ног зеленой зловонной пеной. Прервать съемку я не мог, потому что велась она на переезде, который специально для нас освободили всего на полчаса, поэтому, смердя, как навозная куча, продолжал репетировать, а потом попросил всех в вагоне спрятаться в своих купе, пока я пробегу к себе, чтобы переодеться. Одежду еле потом отстирал…».
Знаменитый монолог летчика (Алексей Петренко) группа снимала 26 часов (!) подряд. Актер выматывался, но спать не уходил и беспрекословно выполнял все указания режиссера, поскольку видел, что и другие участники съемок находятся не в лучших условиях. Например, у оператора Федосова от резиновой прокладки видоискателя вокруг глаза образовалось черное несмываемое пятно. В итоге кадр они сняли за три дубля. Два оказались в браке, третий вошел в картину.
13 февраля съемки перебазировались в Ташкент, где снимались следующие эпизоды: улицы старого города; у дома Ксении; у дома Клавы; у дома Нины; заводская улица; у театра; окраина Ташкента; цех завода. Последний эпизод (он снимался в марте) выдался самым сложным, поскольку одна массовка насчитывала пять тысяч человек. Вот как это было, по словам Алексея Германа:
