– Андрей здесь больше не живет, – твердо сказал я.
– А где?
– Не знаю.
Ее зрачки по-прежнему пристально всматривались в мои глаза и, казалось, прямо мне в мозг.
– А кто знает? – спросила она.
– Не знаю, – опять, словно попугай, повторил я.
– Я хочу пить, – потребовала она.
– А я тут при чем? – грубо отреагировал я.
Она стояла, не меняя позы, на лестничной площадке, очень близко, и ее большие, белые, с красненькими жилочками глаза по-прежнему впивались в меня. Хотелось разрушить наваждение. Скорей бы она ушла!
– Ты дай мне воды.
Она говорила все время с одной и той же, утвердительной, безапелляционной интонацией.
– Воды нет. Я не знаю, где Андрей. До свиданья.
Я запыхался от столь длинной фразы. Вдруг на долю секунды увидел себя и ее со стороны – как если бы нас снимали камерой, установленной наверху на лестнице: лицом к лицу, глаза в глаза. Стоят полная негритянка в белом плаще, в позе гипнотизирующей колдуньи, и голый белый человек, инстинктивно положивший руку на косяк – жестом, защищающим свое жилье. Наваждение, эта картинка, длилось мгновение, а потом я снова обнаружил перед собой ее очень белые зрачки и с усилием повторил:
– До свидания. И не звони сюда больше.
Ее фраза: «Я приехала издалека», – жалобно прозвучала, когда я уже закрывал перед ее носом дверь.
Я вернулся в комнату, бросился на диван и стал ждать, когда она позвонит снова. Она не звонила. Прошла минута. Две, три.
Тихонечко подошел к входной двери и глянул в «глазок». На площадке ее не было. Я и обрадовался и отчего-то огорчился этому.
Вернулся в комнату. Вышел на балкон.
Мой балкон выходил на противоположную от подъездов сторону, и никого, ни единой души – черной ли, белой – я не увидел.
Вернулся к столу. Сердце потихоньку успокаивалось, дыхание приходило в норму. «Ну, негритянка, – сказал я вслух. Голос уже не казался мне самому чужим и хриплым. – Подумаешь, негритянка. Учится где-нибудь в Лумумбе. Или тверском педе. Или в ивановском… Ну, трахнул ее бывший жилец. Она забеременела. Или просто соскучилась. И решила навестить… Ничего удивительного…»
Я встал, крадучись прошелся ко входной двери и посмотрел в «глазок». Площадка пуста.
Возвратился в комнату, уселся за стол, нажал на Enter, согнав screen saver` ов
[6]
– аквариумных рыб. На экране оставалась недоконченная фраза: «К концу лета Наталья становилась черной, словно…» – и далее молочная белизна. Белизна, которая словно сторожила и меня, и каждое мое слово.
«Какая чепуха! – подумал я. – Бред!.. Нет, ну каково совпадение! – мысленно воскликнул я, стараясь быть материалистичным, веселым и ироничным. – Стоит мне написать «негритянка» – и бах, появляется негритянка. А если б я написал «эскимо» – возникло бы эскимо? А написал бы «шоколадка» – материализовался бы шоколад? Может, мой ноутбук стал исполнителем желаний?»
Чтобы проверить себя, я, стараясь оставаться ироничным и отстраненным, напечатал: «Свежий хлеб».
Подождал минуту.
Разносчики хлеба в дверь не звонили.
Тогда я напечатал: «Астраханская вобла». Прислушался, и опять тишина. Тогда я, развеселившись, написал: «Раки», секунду подумал и добавил: «Вареные».
Ни воблы, ни раков – сырых ли, вареных – не появилось.
Окончательно придя в себя, я стал печатать: «Свежие газеты». Потом: «Феррари F550 Маранелло». Затем в столбик:
Жареная утка,
костюм от Кензо,
собрание сочинений Кафки,
лазерный принтер,
носки от Черутти,
вице-премьер по социальным вопросам…
Как и ожидалось, ни «Феррари», ни жареной утки, ни вице-премьера предо мной не возникло.
Я выделил черным всю напечатанную мною галиматью – включая, до кучи, и первую фразу главы. Решительно нажал «Delete».
[7]
Экран освободился, и я решил начать все сначала.
Но предварительно следовало освежиться пивком. Столь некстати заявившаяся живая негритоска отняла у меня, признаться, слишком много сил.
В то же самое время. Наташа Нарышкина.
Наташе никогда не случалось смотреть цветные сны. Она даже маме жаловалась: все черно-белое снится. Скучно как-то. Неярко, некрасиво. А мама сказала тогда: «Радуйся, глупышка. Цветные сны обычно психи видят. Или очень творческие натуры». Наталья тогда порадовалась, что она не псих. И немного расстроилась, что к творческим натурам тоже, выходит, не относится. Как же она тогда станет известной журналисткой?
Сегодня ночка выдалась дурацкая. Сначала папе несколько раз звонили из Америки. Потом под окном до трех утра распевали «Ой, мороз-мороз…». Наташа боролась с искушением окатить «помороженных» водой. «Нашли что петь, – сердилась она. – На улице – жарынь, а у них – мороз».
Апрель в этом году вышел по-июньски душным, и Наталье было жарко даже под тонкой шелковой простыней. Она попробовала спрятаться от телефонных звонков и уличных песен под подушкой – не вышло, чуть не задохнулась.
Наташиному любимцу, хомяку Баскервилю, сегодня тоже не спалось. Зверь упоенно бегал по колесу в своей клетке, механизм надсадно поскрипывал. «Можно Баскервиля вместо этого, как бишь его… генератора использовать. Электричество пусть вырабатывает», – сонно подумала Наташа. И наконец провалилась в глубокое предрассветное забытье.
И приснился ей сон. Яркий, как фильм производства «Коламбия пикчерз».
Во сне происходил великосветский прием.
На белоснежных скатертях поблескивают серебряные блюда. Устрицы во льдах. Икра в тарталетках. Подмигивает глазками-маслинами поросенок. Искрятся бриллианты на дамах, бликуют очки у мужчин в смокингах… И она, Наташа, – тоже часть этого великолепного сборища. Видит себя со стороны – в темно-зеленом панбархатном платье, ридикюль расшит блестками, высокие каблуки скользят по паркету. И на душе легко-легко, будто прием в ее честь, и все вокруг – друзья, и сейчас произойдет что-то хорошее… «Но с кем же я здесь? – думает Наташа во сне. – Кто мой спутник?» Взгляд бредет по залу, упирается в чью-то стройную спину… Вот он! Отчего-то она знает, что это – он. Фигура – идеальная, смокинг сидит без единой складочки. Наталья подбирается ближе, ближе. Скорей заглянуть в лицо… Она нежно касается его плеча. Но мужчина играет с ней, выскальзывает из объятий.
– Ну хотя бы скажи, кто ты, кто?! – просит она, упорно пытаясь развернуть его лицом к себе.
– Ты меня скоро встретишь, – его голос звучит мягко и глухо.
