– Понимаю, – горько вздохнул Виссарион. – Понимаю…
* * *
Дальнейший день – все, что последовало за явлением ушастого, – получился у Гали великолепным. И очень удачным.
Отсидев первую пару – эту лекцию ей требовалось обязательно посетить, поскольку обладавший фотографической памятью профессор целенаправленно валил на экзаменах прогульщиков, Галя позвонила в магазин, сказалась больной, договорилась, что отработает в выходные, после чего сообщила Бергеру, что готова ехать. Тот прислал машину, и из метро девушка пересела в «Мерседес». Такого восторга, как вчера, когда она возвращалась на этом автомобиле домой, не испытала, но очередной знак внимания Гале понравился.
Впервые в жизни она была нужна не только родителям или себе самой.
Выходя из машины, девушка обратила внимание на припаркованный у забора фургон, черный, слишком мрачный и для ее настроения, и для этого поселка, но не придала его появлению особого значения. Все ее мысли были связаны с предстоящей встречей. Галя немного тревожилась и даже смущалась, но старательно давила эти чувства, убеждая себя, что в современном мире нет места стыдливости, о которой рассказывала мать. Да и нельзя говорить о стыде или смущении, когда речь идет об искусстве. Не о глупостях современных недоучек, желающих прославиться эпатажем и проводящих пошлые перфомансы на потеху пресыщенной публике, а о настоящем, высоком искусстве, которое творит знаменитый художник.
– Я рад, что ты приехала.
– Я тоже.
Генрих вновь поцеловал ее, но снова, как при расставании у метро, – в щеку, нежно, без страсти.
– Кофе?
– Нет.
Он понял, что девушка ведет борьбу с сомнениями, улыбнулся, взял ее за руку и повел в студию. Сумка, куртка и кроссовки остались внизу, наверх Галя поднялась лишь в джинсах и футболке и замерла, с восхищением разглядывая картину. Сейчас, в свете солнца, она показалась еще прекраснее, чем поздним вечером. Проникающие сквозь стекла лучи наполняли полотно жизнью, и казалось, что перед девушкой не картина, а окно на побережье, на старинный замок, роскошный и неприступный.
– Вы гений, – прошептала Галя.
– Говори мне «ты».
– Можно?
– Да. – Бергер по-прежнему держал ее за руку, то ли поддерживая, то ли наполняя уверенностью, то ли обещая…
– Где… – Галя вновь посмотрела на картину. – Где я должна… находиться? Где на картине буду я?
– Увидишь, – пообещал художник.
– Не скажешь?
– Это будет сюрприз. – Он подвел девушку к тумбе. – Но я точно знаю, что в студии ты будешь находиться здесь.
На невысокой, с метр, тумбе, слева от полотна и примерно в трех метрах за ним, на простом кубе с тонким матрасиком сверху. И вид этой… подстилки почему-то царапнул девушку и заставил стыд вернулся.
– Я… Я должна…
– Раздеться, – с улыбкой закончил за нее Бергер.
– Сейчас?
– Если мы начинаем, то да, сейчас.
Прямо сейчас… Галя знала, что это мгновение наступит, но оно, как всегда бывает, случилось вдруг. Ей приходилось раздеваться в присутствии мужчины, но не так часто, чтобы привыкнуть. Да и не мужчина то был, а ровесник, прыщавый одноклассник…
– Если скажешь, я отвернусь, – нежно произнес Бергер.
– Нет, не надо.
Девушка подняла голову и, глядя Генриху в глаза, медленно сняла футболку, джинсы, оставшись лишь в нижнем белье, помедлила, затем избавилась от лифчика и только после этого – от трусиков. Ей очень хотелось прикрыться, хоть одеждой, хоть руками, но она сдержалась. И с радостью заметила, что в глазах Бергера не появилось ничего пошлого или скабрезного. Он разглядывал ее чудесную фигуру с восхищением, но не испытывая или же искусно пряча желание. Наслаждался красотой, а не возбуждался…
– Ты прекрасна.
– Спасибо.
Художник помог девушке устроиться на тумбе, мягко, но уверенно показал позу, в которой она должна оставаться во время сеанса, и поинтересовался:
– Глоток вина?
– Нет.
– Тогда держись.
– То есть?
– Будет трудно.
Он отошел к картине и взялся за кисть.
– Не шевелись.
– Я помню.
Но кто бы мог подумать, что будет так тяжело!
Галя не ожидала, что неподвижность потребует такого напряжения, окажется чудовищной мукой, на фоне которой изнуряющий кросс или выматывающая работа выглядят невинным развлечением. Ей приходилось прилагать все силы, чтобы сидеть, не шевелясь, а сил с каждой минутой становилось все меньше. К счастью, опытный Бергер поддерживал Галю разговором, который сначала развлекал девушку, потом не давал уснуть или сосредоточиться на ноющих мышцах, но в какой-то момент Галя стала отвечать механически, не думая, и Генрих понял, что натурщицу «повело». Он отложил кисти, подошел и мягко провел пальцами по щеке девушки:
– Устала?
Скрывать не имело смысла.
– Очень, – призналась Галя.
– Вина?
– Если можно.
– Не можно, а нужно.
Бергер наклонился, легко подхватил обнаженную девушку на руки, отнес к дивану, улыбнулся: «Отдыхай», и через минуту вернулся с двумя бокалами.
– Красное.
– Люблю красное, – прошептала Галя, глядя на художника поверх бокала.
– Почему?
– Оно пьянит.
– Это верно.
Он сделал маленький глоток. Она – тоже. Почувствовала, что силы возвращаются, повторила, после чего отставила бокал и откинулась на подушки. Бергер взял ее тонкую руку и нежно поцеловал в ладонь.
– Хорошее начало, – прошептала Галя.
Мужчина приблизился и поцеловал девушку по-настоящему, в губы, а затем шепотом приказал:
– Раздень меня.
И улыбнулся, почувствовав на груди мягкие руки. А потом – на плечах, на шее, в волосах… А потом – ее губы, ее дыхание, ее сладость. А потом он вновь подхватил Галю на руки, положил спиной на тумбу и стал брать по-настоящему: жестко, нахраписто, энергично, вызывая громкие крики и оставляя в памяти лишь сладость происходящего.
* * *
Первой Свитой называли самых приближенных, самых верных, самых сильных и отчаянных слуг принципалов. Их число было ограниченно, но сила – чудовищна, а ярость не поддавалась описанию. Они были стары, однако в могуществе своем уступали лишь самим принципалам.
А дьяк-меченосец Лаврич, по слухам, даже превосходил Авдея III в бою.
И при этом – сибарит, не отказывающий себе ни в роскоши, ни в развлечениях, ценитель кухни и вина, любимец женщин и – одинокий солдат, так и не нашедший любви.
