Модная публика привыкла к роскошным товарам — ими всегда славилась Лейпцигская ярмарка, — но даже на таком фоне изделия Мейсенской мануфактуры сразу притягивали взгляд. Ибо здесь представили нечто доселе невиданное: изящные чаши, хрупкие пиалы, тончайшие блюдца, затейливые тарелки, чайницы и курительные трубки — все из сверкающего белого фарфора, какого до того никто в Европе не делал.
Бережно приподнимая невесомые чашечки, посетители разглядывали их на просвет, восхищенно дивясь прозрачности материала, засматривались на кубки, обвитые натуралистическими листьями и цветами, с восторгом обсуждали блестящую глазурь. Все эти предметы стоили очень дорого, но искушенная публика отлично понимала, что в любой области искусства новизна ценится особенно высоко. Как-никак случай был воистину исторический: впервые в открытую продажу выставили настоящий европейский фарфор.
Лейпцигскую ярмарку не случайно выбрали для того, чтобы впервые явить миру саксонский фарфор: она притягивала к себе весь цвет тогдашнего общества. Ее посетители — беспечные отпрыски королевских семейств, богатые аристократы и зажиточные купцы — стекались сюда за модной мебелью, стеклом, изделиями из металла, керамикой, тканями и многим другим. Леди Мэри Уортли Монтегю описывала Лейпцигскую ярмарку как «одну из самых значительных в Германии, место скопления знати и купцов». Сама она покупала там «ливреи для пажей, золото для себя и все такое прочее».
На прошлых ярмарках публика могла видеть немногочисленные изделия белого фарфора, выставленные рядом с красной керамикой. Увы, эти образцы только дразнили взгляд: они не продавались. Теперь посетители могли не только любоваться белым фарфором, но и покупать его. Могли принести домой набор сверкающих пиал и попивать чай, радуясь мысли, что эта красота изготовлена в Саксонии, на фабрике, принадлежащей самому блистательному из европейских монархов. То, что продукция мануфактуры осенена именем короля, многократно усиливало ее притягательность в глазах модников и франтов. Неудивительно, что покупатели не устояли перед таким соблазном и, к радости Бёттгера, заказы на «белое золото» полились рекой.
Успех на Лейпцигской ярмарке 1713-го дался Бёттгеру нелегко. В 1711-м, всего через год с небольшим после открытия мануфактуры, ее плачевное финансовое состояние заставило короля собрать очередную комиссию. Бёттгера вызвали и потребовали объяснить, почему завод приносит только убытки. Комиссия была настроена весьма сурово. Бёттгера утешало лишь, что среди инквизиторов он видел дружеские лица безукоризненно честного смотрителя фабрики Иоганна Мельхиора Штейнбрюка и доктора Бартоломея, чья поддержка уже столько раз его выручала.
Бёттгер, не сробев, твердо выступил в свою защиту. По его словам, главная беда мануфактуры заключалась в недостаточном финансировании со стороны короля, который с такой помпой открыл ее двенадцать месяцев назад. Невозможно наладить серьезный выпуск продукции, пока не выстроена обещанная печь, а ее нельзя выстроить, пока нет денег. Кроме того, печь нельзя топить, если нет дров, а их поставляют нерегулярно и по чудовищно завышенной цене. И это еще не все: для успешного производства белого фарфора необходимо сырье, в первую очередь каолин. Глина из Кольдица оказалась очень ненадежна, и Бёттгер убедил Штейнбрюка заключить с Гансом Шнорром контракт на поставку глины из Ауэ, которая была гораздо чище и лучше показала себя при пробном обжиге. И какие могут быть прибыли, продолжал Бёттгер, если королевские заказы, истощающие все силы фабрики, не оплачиваются? Коль скоро на жалованье работникам и закупку сырья нет средств, завод не стоило и открывать.
Король должен пообещать, что впредь деньги за готовые заказы, а также на закупку сырья и выплату жалованья будут поступать бесперебойно. Кроме того, нужны вложения в развитие фабрики. И наконец, сказал Бёттгер, крайне важно, чтобы он сам, как первооткрыватель формулы и управляющий мануфактурой, распоряжался всем напрямую, а не через Немица и его присных, которые все указания переиначивают по-своему. Нынешняя система порочна и ведет фабрику к неизбежному краху.
Члены комиссии, слушая эту смелую речь, вероятно, с трудом верили собственным ушам. Как смеет алхимик-арестант, показавший свою полную неспособность вести дела, дерзко обличать руководство и требовать кардинальных перемен? И неужто этот человек, известный сомнительным поведением, думает, будто ему и впрямь доверят единолично распоряжаться столь важным для короля производством?
Однако, в отличие от Немица и других чиновников, занятых лишь собственным обогащением, Штейнбрюк и Бартоломей встали на сторону Бёттгера, видя, что тот искренне болеет за фабрику (чего нельзя было сказать о его критиках). Да, он не лишен недостатков (к тому времени о его пьянстве знали, конечно, все), и тем не менее ему можно доверять. Оба они поддержали требование реформ. Под их нажимом комиссия признала жалобы Бёттгера справедливыми и согласилась передать их королю вместе с предложениями по реорганизации.
Август, несмотря на политические треволнения, все так же страстно обожал фарфор и гордился своей уникальной, пусть пока и не очень успешной фабрикой. Отчет комиссии заставил его всерьез задуматься. Понятно было, что без надежного финансирования предприятие не выживет. Перемены назрели — это был вынужден признать даже король.
Деньги на выплату жалованья и завершение печи сразу нашлись. Бёттгер тоже получил некоторую сумму на текущие расходы и прожитие (хотя король и оставил его под домашним арестом). Что уже совсем удивительно, ему передали общий контроль над производством и продажей. И наконец, дабы выручка не утекала в карманы вороватых служащих, учредили отдельную оптовую компанию, которой отныне принадлежало монопольное право торговать продукцией Мейсенской мануфактуры.
Старую дирекцию распустили, однако Немиц ухитрился сохранить власть, а с ней и возможность вредить Бёттгеру. Он применил ловкий обходной маневр — вложил средства в посредническую компанию; теперь основной доход от изобретения доставался ему, частенько за счет непрактичного первооткрывателя.
Еще год, и долгожданную печь наконец достроили. До нас дошло мало сведений об устройстве первых печей; известно, что для высочайших температур, необходимых при обжиге фарфора, Бёттгер спроектировал совершенно новую конструкцию из огнеупорных кирпичей, состав которых тоже разработал сам. Первые печи были маленькие, цилиндрические, чуть больше метра в длину и всего тридцать сантиметров в ширину: там помещались только небольшие фарфоровые изделия. Следующие были в десять раз больше, но работали по тому же принципу. О гениальности Бёттгера явственно свидетельствует тот факт, что до девятнадцатого века никто не смог усовершенствовать его конструкцию.
Стали регулярно прибывать воловьи упряжки с каолином из Ауэ. Впрочем, и с этими поставками не все было гладко. Сын Шнорра, Ганс Енох, показал себя прожженным дельцом. Он довольно скоро научился пользоваться тем, что завод целиком зависит от его глины, и в следующие десятилетия попортил немало крови и Бёттгеру, и его преемникам на посту управляющего фабрикой. Шнорр постоянно взвинчивал цену на каолин — только за первые десять лет она выросла почти вдвое — и к тому же безбожно драл за доставку. А когда мейсенский управляющий выражал недовольство, Шнорр задерживал очередную партию глины, или высылал негодную, или даже продавал ее конкурентам, несмотря на письменный договор, закрепивший исключительные права Мейсена. Однако в 1712 году всем казалось, что вопрос с поставками каолина решен, и Бёттгер смог наконец приступить к долгожданному производству фарфора.
