Он ничем не показал, что не ожидал моих слов. И смеяться вместе со мной не стал.
– Да. Пожалуй, – опустив взгляд, Лод коснулся серебра кончиком указательного пальца. – Я тоже иногда думаю, насколько было бы легче, если б я отступился от Морти. Не всем, но многим. Включая меня. – Его палец скользнул по гладкой металлической кромке, точно стирая невидимую пыль. – Но в этом мире есть очень немного вещей, после которых я возненавижу сам себя, и предать её – одна из них.
Я тоже ничем не показала, что не ожидала ответной откровенности.
Нет, тебе нечего стыдиться, Лод. Ты верен ей и верен себе. И ирония в том, что если бы ты предал свою принцессу, то тебя возненавидел бы не только ты сам: у меня с детства слишком болезненное отношение к мужчинам, которые предают своих женщин. Это определённо смешно, но если б ты оставил Морти ради меня, то ничего не приобрёл бы в моих глазах. Только потерял.
Почему я настолько ненормальная?
Я следила за его пальцем, неторопливо обводившим край ошейника, вычерчивая идеальный круг, – и смутная догадка, зародившаяся вчера, перешла в уверенность.
– Ты ведь сам не следуешь собственным советам, – вполголоса произнесла я. – Ты говорил мне, чтобы я давала выход боли, однако сам даже не думаешь давать выход своей.
Он не поднял взгляд, но рука его замерла.
– Мы с тобой похожи. Чем мне было больнее, тем меньше я всегда старалась это показывать. И ты… тебе ведь очень больно. Из-за Морти. Из-за того, что она не может быть только твоей.
– Я никогда и мысли не допускал, что она может быть только моей. – Лод так и не посмотрел на меня. Голос его остался бесстрастным, и лишь рука вдруг упала на стол резким, отчаянным жестом. – Но да, мне больно.
Я всматривалась в его светлые глаза, устремлённые вдаль. Он казался таким же спокойным, как обычно, но я уже знала его, так же как он знал меня, и могла различить ту усталость и ту печаль, которые он прятал за своей спокойной маской. И в мыслях снова зазвучал гадкий шепоток: «Он страдает не из-за тебя, он никогда не будет так страдать из-за тебя…»
Заставивший меня с отвращением сжать кулаки.
Ревность – одна из самых мерзких и низких вещей, какие только бывают на свете. Мелочное порождение собственничества, толкающее на страшные слова и страшные поступки. Её считают катализатором для любви, но на деле она никак не может им являться: потому что в любви не должно быть ничего мерзкого.
Даже когда я встала с кресла, Лод так и не повернул головы. Может, подумал, что мне не понравился его ответ. Может, решил, что я ухожу.
Наверное, поэтому он едва заметно вздрогнул, когда я, прижавшись сзади к его спине, обвила его шею руками.
Ему больно, и мне плевать на причины. Ему больно, а я люблю его, и я не хочу, чтобы ему было больно. Но я никогда не умела утешать, не умела находить добрые и ласковые слова, не умела угадывать, что человеку нужно сейчас услышать; и поэтому просто обняла его, уткнувшись носом в волосы цвета мокрого песка, легко и горько пахшие полынью. Ничего не говоря, не напрашиваясь на ответную ласку – просто потому, что сейчас это был единственный способ, которым я могла дать ему хоть капельку тепла. Зная, что он не поймёт это превратно.
Он никак не реагировал. Да я и не ждала реакции. Поэтому, когда мою ладонь порывисто перехватили и прижали к губам, настала моя очередь вздрогнуть.
Поцелуй коснулся моего запястья с внутренней стороны, там, где бьётся пульс. В этом жесте я отчётливо расслышала даже не «спасибо», а «ты удивительная»: непроизнесённое, невысказанное, абсолютно ясное… и в тот миг, когда я поняла, что происходит, Лод резко разжал пальцы, а я, рывком отстранившись, попыталась вернуть сбившемуся дыханию привычный ритм.
Нет. Недозволительно. Неправильно. Нельзя.
Ещё пару мгновений он просто сидел спиной ко мне. Потом, повернувшись, заглянул в моё лицо – без тени смущения или неудобства, так, словно ничего не случилось.
– Знаешь, я часто вспоминаю те истории, которые ты рассказывала Кристе, – произнёс Лод. Обычным дружеским тоном, явно решив сменить тему. – Когда вы с ней учили риджийский.
Глядя в спокойное лицо Лода, мне вдруг трудно стало поверить, что минувший момент неправильной нежности действительно был.
С другой стороны, это вполне мог быть простой жест благодарности. Вполне целомудренный. Но мне стоило некоторого труда отмахнуться от шепотка, вновь зазвучавшего в моей голове: о том, что колдун не мог не знать, как этот жест подействует на меня – как и трогательное «наша девочка», – и что это прекрасный способ поддерживать мою милую иллюзию, что меня не просто используют.
Уж лучше и правда думать, что его не было.
– Истории… а, книги, которые я ей пересказывала? – Взяв себя в руки, я села обратно в кресло, очень постаравшись, чтобы мой голос тоже звучал не дружелюбнее обычного. – Так ты нас подслушивал?
Он усмехнулся:
– Ты говоришь так, будто для тебя это неожиданность.
И правда. Что это я.
– Слушать их… было так странно. – Лод качнул головой. – Твои предшественники говорили, что в вашем мире придумывают такие истории. Не научные труды, не летописи реальных событий, а просто истории. Людей, которые никогда не жили, и их приключений. И это записывают… печатают… в книгах, чтобы другие тоже могли это читать.
Он говорил об этом так, словно обычный человек, вдруг столкнувшийся с магией. Забавно… для меня этот мир – сказка, о которой я читала в книжках; но для него таковым является наш.
– Так и есть. Неужели у вас нет тех, что сочинял бы… легенды, сказки?
– Легенды – да. Но они либо повествуют о богах и сотворении нашего мира, либо основаны на том, что точно было когда-то. И сказки есть, только они короткие. Совсем не такие… масштабные, как те истории, о которых говорила ты. Их не видят смысла записывать, только облекают в песни. У вас же есть песни?
– Конечно. И стихи.
– Стихи?
– Ты не знаешь? Это… как если из песни убрать музыку. Оставить только слова.
– Но песни ведь не звучат без музыки. Не производят впечатления. Если не умеешь петь, проще просто пересказать ту историю, о которой они сложены. Своими словами.
– О, стихи производят впечатление. Ещё как. Но там зачастую нет истории, нет чёткого сюжета. Чистые эмоции. И пересказывать, о чём они, напрасная трата времени. В таком-то виде они уж точно не произведут никакого впечатления.
– Нет истории?
В кои-то веки я видела, как глаза Лода ширятся в изумлении.
Я растерянно пощёлкала пальцами, едва ли не впервые в жизни жалея, что я не гуманитарий. Они-то наверняка сумели бы облечь объяснение в красивые слова, рассказав о поэзии с таким же воодушевлением и восхищением, с каким я готова вещать про формулы.
