– Скажите, почему к вам приходят по одному?
Протирая рабочий стол, он медлит с ответом.
– Некоторые чернильщики не против, если клиенты приходят нарами, но я предпочитаю видеть посетителей по одному. Мне нужно знать, что каждый выбирает себе знак самостоятельно, без постороннего влияния. Некоторые легко внушаемы, им нравится следовать советам, даже думать так, как им предлагают. Но знаки – что очень личное, история каждого из нас слишком важна. Здесь лучше избегать чужого вмешательства. Обель разворачивает кресло, подготовленное для следующего посетителя.
– Вам не кажется, что вы тоже влияете на выбор клиента? – спрашиваю я, волнуясь, не многовато ли вопросов для начала. Обель снова раздумывает, а потом отвечает:
– Моя работа, помимо прочего, состоит в том, чтобы служить для клиентов зеркалом. Я сознательно стремлюсь к тому, чтобы не просто стать для них чернильщиком, но и проникнуть к ним в душу. Я – отражение их страхов и страстей. Для них я – воплощённое доверие. Многие рассказываю! мне такое, о чём никогда не поведали бы даже самым близким друзьям. – Он пристально смотрит на меня. – Леора, в работе чернильщика есть то, чему научить невозможно. То самое, что превращает тебя из ученика с хорошими данными в настоящего чернильщика.
Мы выслушиваем мужчину, который желает отметить рождение внебрачного сына, не сообщая жене о любовнице. Потом приходит пожилая женщина, которая хочет записать свои ощущения от первого поцелуя.
– Видите ли, память-то уже не та, но некоторые воспоминания стоит хранить вечно, – поясняет она. Мне приносят букет цветов от Мел и записку: «Надеюсь, первые дни практики проходят успешно. Ты выбрала одну из наиболее благородных профессий». Под этими словами Мел нарисовала фигуру Святого. В конце рабочего дня – Карл уже ушёл, а я заканчиваю уборку и ставлю цветы в вазу – в студию заходит женщина. При звуке её шагов Обель поднимает голову от записей. Это хрупкая темнокожая женщина, в её глазах таится что-то такое, отчего я застываю на месте.
– У нас закрыто, – говорит Обель, но в голосе его слышится сочувствие.
– Я знаю. Быть может… Не найдётся ли у вас совсем немного времени? – спрашивает она, протягивая Обелю обрывок бумаги.
Он читает записку и вешает на дверь табличку: «Закрыто».
– Конечно, найдётся. Проходите, садитесь, – вежливо отвечает он, засовывая клочок бумаги в задний карман брюк. Я не знаю, уходить мне или оставаться, и вдруг чувствую на себе задумчивый взгляд Обеля. В следующее мгновение он принимает решение и говорит:
– Это Леора, она проходит у меня практику, вы позволите ей остаться с нами? Женщина смотрит на меня блестящими, покрасневшими от бесконечных слёз глазами и, помедлив, отвечает:
– Хорошо, пусть остаётся.
Обель разговаривает с женщиной, и я слышу в её голосе глубокую печаль. Она рассказывает, что её малыш умер и она хотела бы иметь знак у корней семейного древа на памятью его короткой жизни.
Обель кивает, видимо собираясь отойти от собственного правила и сделать рисунок без дальнейших раздумий. Женщина садится на табурет, принимая удобную позу для татуирования. Я помогаю ей приподнять блузку. Мельком вижу сморщенную кожу её живота с ярко-алыми полосками растяжек. У корней семейного древа уже лежат два опавших листочка – коричневые, полуистлевшие, они так не похожи на яркую зелень других листьев древа. Груди женщины полны молока, но ребёнку оно больше не нужно. Я чувствую пустоту в душе женщины, её ярость и горе, слышу стон её сломленного разума:
«Я больше не могу, не могу пойти на это ещё раз!» А неизбывное желание шепчет: «Но я должна, так надо». Женщина смотрит на меня – мои глаза наполняются слезами.
– Мне очень жаль… – говорю я, сгорая от стыда за острое сочувствие, и надеюсь, что женщина не осудит меня и не подумает, что я её жалею.
Обель, следивший за нами в последние несколько минут, отводит меня в сторону и говорит так, чтобы слышала только я.
– Леора, это работа для тебя, никаких сомнений. Знак должна нанести именно ты.
– Но я не могу! – шепчу я в ответ, глядя Обелю прямо в глаза. – Я никогда не делала ничего подобного!
– Между вами есть связь – этого достаточно… – Обель протягивает мне коробку с перчатками и убедительно добавляет: – Если ты действительно настоящая чернильщица. Чем раньше ты в этом убедишься, тем лучше, ведь так?
Дрожащими руками я беру перчатки, и Обель едва заметно ободряюще мне кивает.
Женщина, мягко улыбаясь, тоже кивает – она согласна.
Я аккуратно раскладываю чистые инструменты, готовлю рабочее место. Достаю чернильную ручку. Лист… листик на память о короткой жизни. Почти не раздумывая, я намечаю на коже женщины контуры знака. И прежде чем коснуться ее инструментом чернильщика, на мгновение замираю. Ручка такая тяжёлая, и я боюсь причинить женщине боль, боюсь оскорбить память такого желанного, но не выжившего малыша неуклюже выполненным знаком.
Надавив на педаль машинки чернильщика, я словно впадаю в транс. Слышу только жужжание аппарата и чувствую эмоции женщины. Рисунок получается словно сам собой. Цвета то смешиваются, то разделяются чёткими линиями. Забыв обо всём, я ощущаю только тепло кожи под пальцами левой руки. Я не создаю этот рисунок – он словно изливается из меня.
Когда жужжание стихает, я возвращаюсь к реальности. Промокаю лишние чернильные капли на рисунке и поднимаю зеркало, показывая женщине получившийся знак.
Она прерывисто вздыхает. Я и сама поражена. Третий листик у подножия семейного древа не похож на остальные два. Третий сияет алым и золотым, даже в смерти напоминая о красоте и надежде на новую жизнь.
– Как прекрасно! Я именно таким и вспоминаю его. Большое вам спасибо, – произносит женщина. По её щекам текут слёзы. Пока я накладываю повязку, она вытирает глаза молочно-белым платком. А потом начинает говорить, и слова льются из неё неукротимым потоком.
– Спасибо, большое спасибо вам обоим! Я не знала, идти или нет. Муж говорит, надо просто забыть. Малыш прожил всего два дня, и вы знаете, мы не должны… – Вытирая мокрое от слёз лицо, женщина продолжает: – Но я рада, что пришла к вам. Вы увидели самое главное, заглянули мне в душу. Спасибо.
Лицо Обеля неподвижно, лишь глаза сияют сочувствием и пониманием.
Женщина расплачивается и уходит, плотно запахнув плащ. У меня кружится голова, я едва могу говорить.
– Обель, это было что-то необыкновенное. Что произошло? Можно подумать, это она водила моей рукой, как будто… как будто это не я сделала знак.
В ответ Обель широко улыбается:
– Я знал, Леора, я чувствовал! Ты прирождённая чернильщица. – Внезапно посерьёзнев, он просит: – Только… не надо никому рассказывать о наших сегодняшних клиентах. Считай это требованием конфиденциальности.
