Положив руку мне на плечо, Оскар спрашивает:
– Я отнесу к себе? Как мы договорились, передаю ему папку с папиной кожей. Дом Оскара обыскивали столько раз, что он знает самые надёжные места для тайника, куда никто никогда не заглянет.
– Он достоин этого, Леора. – Оскар быстро опускает папку в свою сумку. – Поможешь всё поставить на место? Мы молча убираем коробки, чтобы комната выглядела, как раньше. Теперь никто не заподозрит, что здесь кто-то побывал. «Кроме тех, конечно, кто уже знает о существовании этого знака», – шепчет коварный голосок у меня в голове, но я от него отмахиваюсь. – Пошли? – поворачиваюсь я к Оскару, который застёгивает сумку. Внутри, кроме папиной, лежит ещё одна папка.
– Мы так не договаривались. – Мой голос слишком громко звенит в полной тишине.
– Так надо.
Я тянусь к сумке Оскара, но он неожиданно крепко и непреклонно перехватывает мою руку. Его взгляд изменился – стал ледяным. Я не собираюсь сдаваться, но вдруг слышится шорох, как будто в коридоре кто-то прячется.
Бросив разговоры, мы протискиваемся в дверь и бежим по сумрачным коридорам к нашей кладовке. Щеколда на окне, сквозь которое мы пробрались в здание, всё ещё откинута, и я с облегчением запираю за нами дверь маленькой комнаты. Оскар открывает окно, снова помогая мне влезть на подоконник. Я стою, держась за раму, когда от двери раздаётся треск – снаружи кто-то дёргает за ручку.
Замерев, я закрываю глаза, как ребёнок, который уверен, что с закрытыми глазами станет невидимкой. Сердце бьётся так сильно и быстро, что я чуть не падаю в обморок.
– Шевелись! – приказывает Оскар. Я протискиваюсь в окно быстрее, чем можно себе представить. Спрыгиваю на улицу, больно ударившись коленом. Рядом мягко приземляется Оскар. Закрывает окно и аккуратно набрасывает щеколду. Мы со всех ног несёмся прочь по тёмной улочке. У самой площади Оскар останавливается и хватает меня за локоть.
– Побежим – и нас увидят, если, конечно, внутри кто-то есть.
– Но что же делать? – в отчаянии шепчу я.
– Сними шапку, дыши ровнее и возьми меня за руку. Прогуляемся при лунном свете.
Он стаскивает свою шапку, взлохмачивает волосы и беззаботно шагает вперёд. Оглянувшись, Оскар протягивает мне руку, и я сжимаю его ладонь.
Пересекая площадь, бросаю быстрый взгляд за спину. В одном из окон первого этажа виден силуэт человека, который следит за нами. Эти широкие плечи я видела совсем недавно.
На нас охотятся.
Но иногда добыча ускользает. Или ей это только кажется?
Глава тридцать вторая
Во сне я открываю сумку Оскара и вижу там хлебные крошки. За моей спиной мама и Оскар поедают украденную страницу, слизывая с пальцев пахнущие ванилью крошки. Я бросаюсь к ним, чтобы остановить, и вижу лишь Оскара. Он улыбается, приложив палец к губам.
При следующей встрече Верити сообщает, что о ночном взломе никто не упоминал. Надо верить в лучшее – а вдруг нас действительно не заметили? Но тот человек в окне не даёт мне покоя.
Дни идут своим чередом, никто на свете и не догадывается, что взвешивание папиной книги уже совсем скоро. На работе я двигаюсь, как сомнамбула. Рисовать тоже не получается.
Каждую свободную минуту мои мысли обращаются к папиной книге. Если не удастся доказать, что он был отмечен знаком Забвения, использовать против него украденный знак тоже не выйдет. Папина кожа – та, что сшита в книгу, – подтверждает, что папа был достойным и порядочным человеком. Судья не посмеет бросить папину книгу в огонь.
Но это, разумеется, лишь теория.
Через неделю всё будет кончено, и мне больше никогда не придётся об этом думать.
И с Оскаром встречаться не понадобится.
Вот только думаю я об Оскаре чаще, чем следовало бы. Если мои мысли не о папе, то в них царит Оскар. Я вспоминаю каждое мгновение проведённое вместе с ним. Каждое слово, каждую улыбку, прикосновение – и тот холодный взгляд. Что же он спрятал тогда в сумку? Наверное, мне с самого начала следовало быть осторожнее. Я снова и снова повторяю, убеждая себя, что Оскару можно доверять. Я должна ему доверять. А потом воображение подсовывает мне то, чего не было, но могло бы быть… и я бы не возражала. И всё-таки я не уверена, стоит ли превращать мечты в реальность.
У нас с мамой впервые за долгое время всё наладилось. Мы разговариваем, вспоминаем папу. Иногда мама даже смеётся, как в тот раз, когда я нарисовала папу с сердитым выражением лица. Давно нам не было так хорошо вместе. Много месяцев мы словно ходили кругами, страшась растревожить незаживающие раны, не желая обидеть друг друга неверным словом. Теперь мы научились доверять нашим измученным сердцам, боимся, что если не станем вспоминать о папе сейчас, то потом сделать этого не сможем. Если на церемонии решат, что папа не достоин памяти, о нём запретят говорить. Сотрут его имя с наших рисунков семейного древа и нанесут поверх знак кукушки, клюющей мёртвое тело.
Книга моего дедушки, на которую я пролила кофе, перекочевала на верхнюю полку, откуда мне её не достать. Попытки узнать у мамы, за что дедушка так сильно ненавидел папу, ни к чему не приводят. Мама только качает головой, уверяя, что это слишком долгая и старая история. На вопросы о папиной жизни в Ривертоне мама тоже не отвечает. Остаётся самой доискиваться правды, узнавать, за что папу отметили знаком Забвения.
Себе я внушаю, что эта страшная метка не имеет значения. Папа был прекрасным человеком, и переубедить меня никому не удастся!
Вот и опять пришла наша очередь произносить имена в Зале поминовения. В вечернем сумраке, осторожно ступая по скользкому тротуару, мы с мамой отправляемся к условленному месту встречать Верити. До окончания зимы ещё не меньше двух месяцев, но я уже устала мёрзнуть. После долгой нудной осени и зимы, когда природа умирает, пора бы прийти весне, возродить жизнь. Зима словно кладбище, мрачное, холодное, безжизненное кладбище, где молодые зелёные ростки предвещают новую жизнь, новые надежды.
Как странно – уходить из дома ноздним вечером, вместо того чтобы ложиться спать, надевать красивые накидки и шали вместо пижамы и тапочек. Странно идти по тёмным улочкам и входить в зал, залитый светом множества свечей. Странно слышать ночную тишину, которую нарушают лишь наши голоса.
В огромном зале, в неверных отблесках огня, я с удивлением понимаю, что очень изменилась. Вокруг всё по-прежнему. В этом великолепном зале всё время звучали голоса, произносили имена, пока я работала в студии и волновалась о папе. Я стала другой, и мне нет дороги обратно. Сегодня в списке проскальзывает одно знакомое женское имя, и я несколько минут безуспешно роюсь в памяти, выуживая образ этой женщины. Потом вспоминаю, что однажды видела в библиотеке её книгу, а лично мы никогда не встречались. Чужой человек. Но разве не должно быть иначе? Если никто по-настоящему не припоминает даже облика покойного, можно ли считать, что человек всё ещё живёт в памяти?
