– Да, Обель, мы все помним, – грустно прерываю я. – Принц изгнал её, и никто и никогда больше о ней не слышал. Так всё и было. Мы сюда не сказки слушать пришли. Я хочу узнать правду. Обель печально улыбается в ответ, отпивая чай.
– Понятно. Начнём иначе. Леора, твоя мама – твоя настоящая мама – была красавицей. Я вскакиваю, и мой стул с грохотом отлетает в сторону. Задыхаясь, я едва выговариваю ответ:
– Не смей называть её моей мамой! Она не была красивой. Она была чокнутой, злобной, отвратительной! Обель сидит всё так же спокойно, не глядя на меня.
– Ты не права. Твоя мама была прекрасной, удивительной женщиной! – Обель! – Теперь я могу только кричать – и кричу так, что болит горло. – Заткнись! Сию минуту заткнись! Она была пустой – пустым местом. Она мне никто! Где-то рядом вздыхает Оскар. Но, когда я в ярости поворачиваюсь к нему, он опускает глаза.
– Что, смотреть на меня противно? – Следующие фразы я произношу медленно, отчётливо, точно пытаюсь выдавить из себя постигший меня ужас. – Моя мать была пустой. Он женился на пустой. – Меня тошнит даже от звука этих слов. Поверить не могу: во мне течёт кровь пустой, бьётся её сердце. – Ты знал об этом? Знал, кто моя мать, и потому предал меня?
Оскар встаёт и идёт к вешалке, словно собираясь уйти, но возвращается со своей большой сумкой и еле слышно произносит:
– Мне угрожали. Пришли в тот вечер, когда мы собирались украсть кожу. Сказали, что им всё известно и о твоём отце, и о моём, и вообще обо всём, что мы сделали и собираемся сделать. – Бросив на меня короткий взгляд, Оскар договаривает: – Сказали, что отпустят моего отца, только если я отдам им лоскут кожи твоего. Как ты думаешь, почему нам удалось так легко пробраться в здание и потом сбежать? – Оскар со вздохом роется в сумке. – И ещё сказали, если я не соглашусь, то своего отца больше не увижу. Никогда! Прости, я не мог тебе рассказать, но кое-что придумал. – Оскар достаёт что-то из сумки и передаёт мне через стол. Это лоскут папиной кожи. Знак ворона, шрам, всё на месте.
– Но как?! – задохнувшись, спрашиваю я. – Тогда, в хранилище, я взял ещё один лоскут, чужой. На всякий случай. Тот другой я им и отдал, – заканчивает объяснение Оскар, уставившись на свои руки. Не могу заставить себя коснуться пропавшего кусочка папиной книги. Единственного, который теперь от неё остался. Я лишь бессильно хлопаю ладонью по столу рядом с ним.
– Леора, я хочу тебе что-то показать, а времени у нас мало, – откашлявшись, говорит Обель.
Только теперь я замечаю, чем занят знаменитый чернильщик. В одной руке у него бутылка медицинского спирта, которым мы дезинфицируем кожу клиентам, в другой – лоскут ткани. Открутив крышку, он прикладывает ткань к горлышку и обильно смачивает её. Потом осторожно ставит спирт на стол и начинает протирать влажной тканью руку пониже локтя.
На белом лоскуте появляются тёмно-серые разводы. Обель переворачивает влажную ткань и снова проводит по руке. Рисунки на его коже светлеют, под прекрасными изысканными знаками проступает белая кожа.
Чистая.
Пустая.
Глава сорок первая
– Я никогда не могла вас прочесть… – шёпотом выдыхаю я.
С мягкой улыбкой Обель отвечает:
– Извини, так уж вышло.
– Но когда?..
– Ещё до того, как переехать в Сейнтстоун. Так было нужно, ты же понимаешь?
– И что, вы шпион? Пустые подослали вас следить за нами? Внутри у меня всё дрожит. Я никогда в жизни не видела настоящего пустого. А теперь оказывается – несколько месяцев работала с одним из них бок о бок. Кружится голова, комната качается, и я хватаюсь за стол, чтобы не упасть. По крайней мере, Оскар не меньше меня поражён превращением Обеля, замечаю я с облегчением.
– У вас что – нет души? – спрашиваю я чернильщика.
– Леора, послушай, – просит Обель, отложив лоскут. Его рука розовеет там, где по коже прошлись едкой жидкостью. – Я такой же человек, как и ты.
У меня вырывается мрачный смех.
– Послушай, Леора. Я хотел чего-то достичь, добиться чего-то важного в жизни. Я хотел, чтобы меня запомнили. – Я недоверчиво смотрю на него. – Как ни странно, пустые тоже хотят, чтобы их помнили. Это свойственно не только отмеченным. Я знал, что могу стать великим чернильщиком, так почему же я должен был жить невидимкой только из-за того, что на моей коже нет татуировок?
– Но почему вы не накололи рисунки себе на кожу? Зачем все эти сложности с разрисовыванием своего тела? Могли сделать себе татуировки и стать одним из нас! Подойдя к Обелю, Оскар дотрагивается до рисунков на его коже. Обель протягивает ему и другую руку для сравнения.
– Потому что я так решил. Потому что я требую права на выбор. – Обель сердечно улыбается нам. – Да, непросто пришлось. Я почти каждый день наносил новый слой чернил на поблёкшие знаки, проверял, не стёрлись ли где-то линии. – Перевернув руку Обеля, Оскар продолжает задумчиво рассматривать ненастоящие татуировки. – Но я был нужен твоему отцу, – кивает мне Обель. – И твоему, – поворачивается он к Оскару. – Кто-то должен был быть на моём месте, служить нашему делу. – Скрипнув зубами, я непонимающе трясу головой, и Обель поясняет: – Они помогали нам. Мы, пустые, не выжили бы, если бы не твой папа и другие. Они посылали нам еду и топливо, они видели несправедливость, и они боролись. Не верь тому, что говорит Лонгсайт – пустые не хотят войны, не хотят занять эту землю. Им бы выжить. А я был связующим звеном между нашими мирами.
Не верю! В это невозможно поверить.
– Что вы хотите сказать? Что именно делал мой отец? – Повернувшись к Оскару, я пытаюсь выяснить у него хоть что-нибудь. – Ты что-то знал? Потому и подошёл ко мне тогда, в музее?
– Я ничего не подозревал, – отвечает Оскар, показывая на Обеля. – Но я знал, что твой отец был знаком с моим. Они много лет работали вместе, помогая пустым. Все, как сказал Обель, отправляли им еду и всё остальное. Без их помощи люди умерли бы от голода, Леора. – Из-за этого я злюсь! Не хватало ещё заботиться о пустых! – Мой отец хотел быть уверен, что со смертью твоего папы эта помощь не прекратится. Мы нужны пустым. Им нужна ты, твоя помощь. Отец говорил, что дочь Джоэла Флинта многое сможет сделать. Я тогда не знал, что это значило. – Лицо Оскара застыло, как маска грусти.
Сколько всего происходило за фасадом моей жизни! И что знали все, кроме меня?
Всё, чему меня учили, во что я верила, у меня отняли. Как просто: знак за знаком, метка за меткой занимают свои места на твоей коже до самой смерти. А потом ты становишься книгой или горишь в огне. А теперь всё запуталось и я ничего не понимаю. Не хочу ничего понимать.
Они стоят передо мной: спокойный грустный Обель и Оскар, на чьём лице отражается моё собственное непонимание. Помню его улыбку в темноте, тепло его рук.
Сколько же вокруг лжи!
Я забираю свои вещи и ухожу. Ни Обель, ни Оскар даже не пытаются меня остановить.
