– Я уйду. Сейчас уйду, – успокаивающе приговаривал он. – Ты только реветь перестань… – И неожиданно добавил: – Бедная моя девочка… Сколько же на тебя навалилось…
От неожиданного участия Настя опешила. Зло выкрикнула сквозь слезы:
– Тебе-то что до меня?!
– Да вроде бы ничего, – усмехнулся он. – Жаль просто. Дед с бабкой погибли, жениха посадили, мать родная – последними словами клянет…
Перечисление прозвучало буднично – будто бы Женя читал скучный милицейский протокол. Настя, всхлипывая, спросила (она и не думала раньше, что это ее так волнует):
– А чего… чего мама говорит?
Эжен вздохнул:
– Догадаться нетрудно. Проклинает тот день, когда Егор Ильич пригласил в Москву этого Челышева. Она не сомневается, кто виновен. И твоего Сеню – уже приговорила…
– А ты? – неожиданно спросила Настя.
Женя усмехнулся:
– Что – я? Что я об этом думаю? Да если честно – я бы твоего пусика тоже приговорил бы. Даже если убивал не он. Объяснить, почему? Может быть, вспомним, как я в Сочи к тебе прошлым летом приехал? В «Буревестник»?
– Не надо, – поспешно ответила Настя.
Слезы уже высохли, и она начала беспокоиться: пустая квартира, диван, и Женя – сидит на краешке, ласково поглаживает ее по голове. Руки у него – приятные: сильные и в тоже время мягкие. И вообще приятно, когда рядом с тобой – утешитель. Хоть какой утешитель. Только не могут же они так сидеть до утра?!
Настя осторожно высвободилась из-под Жениной руки:
– Спасибо, Жень… Я правда подумаю… Ну, насчет мамы подумаю…
«Ну все, пора бы ему и идти». Но уходить Эжен, кажется, не собирался. Он легко поднялся с дивана:
– Пойду кофе сварганю… Да ты лежи, лежи… Я все найду. Скажи мне только, где турка стоит.
Настя буркнула:
– Турка-то – в шкафу. Только кофе нет. Кончился.
Женины брови насмешливо поползли вверх:
– Ай-ай-ай, студентка – и не держит дома кофе! И чай, наверно, у тебя грузинский… Какой нонсенс! Ладно, обойдемся…
– Да я вообще ничего не хочу, – торопливо произнесла Настя.
Женя обрубил:
– Зато я хочу.
Он снова вернулся к дивану, склонился над ней – и вдруг впился в ее губы наглым, требовательным, жестким поцелуем.
В первые секунды Настя так опешила, что даже не сопротивлялась: будто это не всамделишный поцелуй, а картинка из телевизора. Но Женин язык пробивал ее губы, проникал в рот, извивался, душил… Настя уперлась руками в его грудь, попыталась оттолкнуть – бесполезно. Эжен навалился на нее еще пуще, повалил на диван, придавил своим весом. Настя, уже вполне овладевшая ситуацией, сопротивлялась, как могла: билась, царапалась, лягалась и видела, что Жене становится все сложнее ее удерживать. «Сейчас он опомнится – и уйдет».
Он и вправду на секунду оторвался от ее рта. Но только для того, чтобы сказать:
– Не рыпайся, крошка. Бесполезно!
Она извернулась и со всего маху влепила ему пощечину:
– Ах ты, мразь!
И тут же ее лицо будто плетью ожгло: Эжен вкатил ей ответную оплеуху. В ушах зашумело, Настя услышала, словно сквозь вату, бесстрастный вопрос:
– Еще? Или хватит?
– Я убью тебя! Негодяй!
Он снова влепил ей пощечину – еще крепче первой.
– Я сказал тебе – придержи язычок!
И принялся рвать любимую голубую кофточку, тискать ее грудь, снова давить ее своей тяжестью.
Настя больше не сопротивлялась.
А когда все было кончено и Эжен покровительственно сказал ей: «Вот и молодчинка, вот умная девочка!», Настя подумала: «Я могла бы! Могла бы от него отбиться. Хоть лампой по башке ему ударить, хоть по яйцам со всей силы влупить… Или пальцем в глаз!…»
Но, тем не менее – она не отбилась…
…Женя ушел – ни слова на прощанье. А Настя с трудом добрела до ванной и согнулась над мерзкой полуразбитой раковиной.
Наверно, она самая последняя сволочь в мире. Наверно, так поступают только самые гадкие стервы. Но когда тебя тошнит уже месяц подряд – даже к врачу идти не обязательно, и без того – все ясно… И в такой ситуации очень важно, как верно сказал Эжен, не пробросаться.
Женя, конечно, – редкостная сволочь, но он никогда не оставит своего сына.
«Прости меня, Сеня…»
* * *
Примерно в то же самое время, когда Настя в съемной квартире в Измайлове выясняла отношения с Эженом, два человека беседовали в кабинете, выходящем окнами на площадь Дзержинского.
Первый собеседник, Иван Воскобойников, являлся следователем по делу об убийстве Егора Ильича Капитонова и его жены. Он сидел за полированным столом для совещаний. Его визави, хозяин кабинета, стоял лицом к окну и задумчиво глядел на суматошный московский пейзаж.
Вокруг памятника железному Феликсу катились автомобили. Народ колготился у входа в «Детский мир».
– Ты уверен, что убил парнишка? – тихо спросил начальник, не поворачивая головы от окна. – Что убил этот Челышев?
Следователь скорее догадался, чем расслышал вопрос.
– Думаю, да, – ответил он.
– Какие против него факты? Улики? – обернулся от окна полковник госбезопасности.
– Улики – убойные. Убойней не бывает.
– А сам он сознался?
– Да нет. Молчит как партизан, – при воспоминании об упорстве подследственного Воскобойников поморщился.
Начальник прошелся по кабинету, остановился у стола под сенью двух портретов: старого, уже чуть тронутого желтизной – Дзержинского, и совсем нового – Горбачева. Спросил:
– Что у тебя имеется против Арсения Челышева?
– Алиби у него нет – раз.
– А конкретней?
– Капитонова и его жену убили в промежутке времени от четырнадцати до пятнадцати часов. Мальчишку, этого Арсения, в последний раз коллеги видели в тринадцать часов, когда он уходил из редакции на улице Двадцать пятого Октября. А в типографию на Хорошевском шоссе Челышев приехал в семнадцать часов. Где он был с тринадцати до семнадцати – неизвестно. У него имелось достаточно времени, чтобы дойти или доехать до Большой Бронной, убить старика с женой и спрятать украденное. А потом спокойно отправиться в типографию.
– Сам-то он что говорит? Где в это время был? Что делал?
– Утверждает, что «просто гулял». Говорит, что около двух часов якобы заходил в кафетерий «Минутка» на углу улицы Жданова и Кузнецкого моста. Выпил водки и съел два бутерброда, с килькой и с сыром. Однако работницы кафетерия – ни буфетчица, ни уборщица – его не опознали.
