– Сам Егор Ильич никогда не распространялся, но… Я точно знала, что Егор пытался спасти арестованных – или хотя бы как-то облегчить их участь. Особенно – Николая Арсеньевича… Он, Егорушка, рисковал. В те годы даже это божеское дело – заступиться за ближнего – было смертельно опасным. Может быть, его хлопоты помогли, и поэтому не арестовали меня. Может, благодаря его заступничеству врачей не расстреляли, а дали по двадцать пять лет лагерей…
– Всего лишь… – горько усмехнулась Настя.
– Да, всего лишь… Тогда ведь за пару неосторожных слов сажали. Брали вообще ни за что, по бредовым доносам. А тут… Если взглянуть на дело глазами следователей и подходить к нему по меркам того времени – налицо была самая настоящая диверсия. Шутка ли: врач, дипломированный специалист поит больных каким-то бабкиным снадобьем. И хуже того: в открытую признается в этом на партийном собрании!… Самая настоящая контрреволюционная агитация…
– Какое счастье, что он вернулся… – вздохнула Настя, имея в виду Николая Арсеньевича. Но подумала она о своем – об Арсении. И о том, когда вернется он. И – вернется ли?!
– Ах, какое счастье, что сдохла эта сволочь, этот Сталин проклятый! – с чувством произнесла старушка. Настя никогда не слыхала от Татьяны Дмитриевны столь крепких выражений. – Иначе и Николенька бы мой погиб, как другие… Ну, а твои родные… Вскоре у Галочки появилась Ирка – то есть твоя, Настя, мама, – Ирина Егоровна… А в сорок восьмом или сорок девятом году Егора Ильича перевели на другую ответственную работу – сначала в край, а потом, вскоре, в Москву… Скучно мне после их отъезда стало…
– А вы уже беременны тогда были? – вдруг спросила Настя.
Татьяна Дмитриевна как-то странно посмотрела на нее.
– Ну да, – проговорила она. – Была беременна Игорьком. Игоречком, царствие ему небесное, папой твоего Арсенечки. Ох, и тяжело, помню, мне с Игоречком было… Отпуск по родам – три месяца. Работу не бросишь – жить на что-то надо, да и не было тогда принято, чтоб не работали… Бабушек-тетушек нет. В яслях Игорек болел. С няньками – тоже болел. Двадцать семь нянек, я посчитала, у него было!… Можешь себе представить, Настя: двадцать семь!…
Желая подбодрить бабулю, девушка сказала с легкой улыбкой:
– Зато Николай Арсеньевич вернулся – а у него здесь уже готовый сын.
Татьяна Дмитриевна снова глянула на нее с непонятным выражением лица. Настя продолжала – имея в виду свои собственные заботы, страхи и переживания:
– Сколько лет Игорьку вашему было, когда отец вернулся? Семь, восемь?
– В школу он уже пошел.
– И как он отца встретил? Не испугался?
– О, нет, признал сразу же! – с воодушевлением воскликнула Татьяна Дмитриевна.
Эти расспросы про сына, ждущего и признающего (или не признающего) отца, что вела сейчас Настя, на самом деле имели больше отношения к ней самой, нежели к судьбе Татьяны Дмитриевны. Ей хотелось представить встречу юного Николеньки – и Арсения. Как это случится? Какими они оба будут, как это произойдет? И когда, черт побери – когда это произойдет?
«Хотя, впрочем, – прервала она себя, – у маленького Николеньки уже есть отец. Хороший ли, плохой – а есть. И Арсений тут совершенно ни при чем».
Однако для Татьяны Дмитриевны разговор о собственном сыне имел еще некий тайный, подспудный смысл – это Настя поняла по огоньку, зажегшемуся в ее глазах. Словно неосторожное слово, признание вот-вот готовы сорваться с ее уст…
Настя решила не торопить ее – если человек в чем-то хочет признаться – все равно признается. Только он должен сделать это обдуманно – чтобы не жалел потом о случайно сорвавшемся слове. И не возненавидел бы того, кому признался.
И Настя увела разговор в сторону:
– А что же исследования Николая Арсеньевича? Его препарат?
Татьяна Дмитриевна, казалось, была рада перевести разговор со своего непутевого сыночка, Игорька, на любимого мужа, которым она очевидно гордилась:
– После того, как Николай вернулся, он не желал даже слышать о своих научных изысканиях. Я несколько раз заводила с ним разговор на эту тему. Николенька отвечал твердо: «Нет, с этим покончено. Раз и навсегда». Николай Арсеньевич пошел работать детским участковым врачом. Как раз имелось место – да и слава богу, что хоть на эту должность его, репрессированного, тогда взяли. Так он и остался на всю жизнь доктором Айболитом… Это Николай Арсеньич сам себя в шутку так называл. И дети-пациенты, и родители очень, очень его любили… Хотя потом, когда Николеньку наконец реабилитировали, ему несколько раз предлагали разные ответственные должности – и в больнице нашей, и даже в горздравотделе. Врач-то он был от бога… И я его уговаривала… Даже упрекала: «Что ж ты, Коленька, ни к чему не стремишься!… Ведь у тебя такие способности!…» А он мне однажды ответил… «Знаешь, – говорит, – какое присловье есть в лагерях? „Не верь, не бойся, не проси“. В ней, – сказал, – в этой поговорке, заключается весь кодекс тамошней жизни. Если будешь ей следовать, – может быть, выживешь. Вот и у меня, – говорит, – на воле есть свой кодекс жизни. Тоже – очень короткая заповедь. Всего три слова: „Не завидуй. Не жди. Не стремись“… И он, мой Николенька, по этой заповеди все тридцать лет после лагеря и прожил… Никуда он не стремился, ничего не ждал и никому не завидовал…
– Ох… – вздохнула Настя. – Сильно Николаю Арсеньевичу заключение крылья-то обожгло… – прошептала она, а сама невольно подумала о своем: «Каким Арсенюшка-то станет, когда оттуда вернется?»
– Но вот перед самой смертью… – задумчиво проговорила Татьяна Дмитриевна, и Настя поняла, что та вновь погружается в воспоминания. – Перед кончиной, после того, как у Николеньки уже второй инсульт случился, он лежит – и вдруг мне шепчет: «Вентиляция… Вентиляция…» Я сначала думала, что он бредит, а он опять настойчиво так: «Вентиляция!…» И пальцем тычет… Тогда взяла я стул, отвертку… Залезла на стул – оглянулась на него, а он кивает благодарно: мол, все правильно делаешь. Развинтила я решетку – а там тетрадь. Старая, ветхая, пыльная, листы желтые. Николенька разулыбался: мол, правильно. Потом меня к себе подзывает. Шепчет: передай, – говорит, – ее Арсенюшке нашему. А на следующее утро он умер…
Татьяна Дмитриевна утерла слезу. Потом преодолела себя и сказала преувеличенно бодрым голосом:
– А давай, Настя, еще с тобой вина тяпнем!
Пока Настя разливала по бокалам «Улыбку», бабуля достала из прикроватной тумбочки завернутый в газету сверток. Развернула. Под газетой была тетрадь – похоже, та самая тетрадь Николая Арсеньевича: старая, ветхая, желтая…
– Давайте, за помин души Николеньки, не чокаясь… – провозгласила Татьяна Дмитриевна.
А когда они выпили, сказала:
– Николенька эту тетрадь Арсению завещал – да думаю, большой беды не будет, если я ее тебе, Настя, передам. Кто знает, сколько мне еще осталось. Вдруг я и не дождусь Арсения.
Она протянула тетрадку Насте. Та машинально перелистала ее. Желтые листы исписаны мелким, но разборчивым почерком. Мелькает кое-где латынь.
