— Это еще неизвестно. В момент удара меня как молнией боль пронзила, от затылка до ступней.
— Олегу Ивановичу все подробно расскажешь.
— Ну всё, поехали! — приказала Филина.
— Не понукай — не запрягала.
— Как же — не запрягала? А кто везет?
Молча заехали мы в отделение.
— Девушка поступила! Это хороший знак! — сказал Олег Иванович, подходя к нам и напевая: — «Ах, зачем эта ночь так была хороша-а!»
Написав столбик назначений в историю болезни, он принялся наставлять медсестру:
— Назначения выполнять неукоснительно, Тамара Сергеевна, слышишь? Постельный режим — в постели лежим! Трясения тут на семь баллов!
— А то я не знаю! — огрызнулась Тамара Сергеевна. — И не пойте вы про эту хорошую ночь — накли́каете!
— Вот! Смотри, Саня, что я терплю! — изобразив обиженного начальника, пожаловался Олег Иванович. — Грубят, рот затыкают. Мягкий я потому что. Вот станешь заведующим, в ежовых рукавицах своих держи!
И пошел в кабинет — «переживать» обиду.
А дальше пошли черепа! Перелом основания черепа, перелом затылочной кости черепа, перелом с повреждением мозговой оболочки, перелом с сотрясением мозга. Удар тупым предметом, удар острым предметом — вот и вся история перелома.
В основном это были кадры, которые, крепким спиртным отметив победу, подняли свой боевой дух и в заварушке получили по голове. Олег Иванович разглядывал рентгеновские снимки черепов, осматривал поступивших «бойцов», как он их называл, все время напевая: «Ах, зачем эта ночь…»
Я стоял рядом, когда он занимался «бойцом» Железняком, от которого знатно разило спиртным.
— Смотри, Александр, — указал Олег Иванович на ухо Железняка, залитое кровью, — барабанная перепонка пошла к чёрту. Это перелом средней черепной ямки — и без рентгена ясно. И ликворея имеется.
Я вопросительно взглянул на Олега Ивановича: «Ликворея? Нет, не помню, что за ликворея».
— Ликворея, если ты все еще не в курсе, это истечение спинномозговой жидкости («ликвор» по-латыни) из носа и уха. Это значит, коллега, что задета твердая мозговая оболочка.
— Точно! — воскликнул я, делая вид, что вспомнил.
Олег Иванович развлекался при осмотре «бойцов» тем, что угадывал, кто каким спиртным отмечал День Победы.
— Зубровка, что ли? А, боец? — допрашивал он Железняка.
Железняк тупо смотрел на него затекшими кровью глазами и молчал.
— Не слышит. Оглох, однако, — сказал Олег Иванович и повел допрос в два раза громче: — Чем отмечали? Зубровку чую.
— Не, «самгори» пили, — еле ворочая языком, ответил Железняк.
— Меа кульпа, — сокрушенно сказал Олег Иванович и покосился на меня.
Это я знал. Латынь, латынь… Сколько же мы выучили наизусть латинских выражений! А это, как сказал наш латинист Константин Яковлевич, для врача самое главное! Он всерьез считал, что настоящие врачи и фельдшера при больных должны говорить по-латыни, особенно о своих ошибках, о своей вине. «Меа кульпа» — моя ошибка, в значении «моя вина» — это мы все хорошо помнили. Промокашка только запуталась и, отвечая, произнесла вместо «меа кульпа» «меа кульпеа», и мы, конечно, вдоволь нахохотались. Но потом и она зазубрила два этих слова.
— А зубровку тоже принимали! — вспомнил вдруг Железняк и даже потеплел весь. — Толик приносил!
— Ну! Я же чую зубровку! — довольно гаркнул Олег Иванович, блеснув глазами. — Эх, брат, теперь другое принимать будешь.
— Поди, Александр, — обратился он ко мне, — скажи Тамаре Сергеевне от моего имени: Железняку: магнезия — внутримышечно, глюкоза — внутривенно двадцать кубиков, уротропин — десять, бром — как обычно, по ложке три раза.
Я шел, напевая про себя одно и то же: «Я утром ассистирую-у, я утром ассистирую-у, ассистирую я…»
Во втором часу ночи в переломах черепа наступил перелом, но зато привезли перелом копчика. Единство противоположностей, как говорится. Ольга Чусова, девятнадцати лет, выпала в День Победы из окна.
— Саня, «копчиковую» сразу везем в перевязочную! — сказала Тамара Сергеевна. — Шину будем накладывать.
«Копчиковая» выглядела почти счастливой, и я знал почему: еще в приемном покое Чусовой сделали обезболивающее. Ведь боль при переломе этой маленькой косточки на конце позвоночника бывает адской.
— Оленька, как же ты из окна выпала? — спросила Тамара Сергеевна, готовя «копчиковую» к наложению шины.
— А что — нельзя, что ли? — изумила нас своим ответом Оленька — видимо, в шоке пребывала.
Я впервые видел, как накладывают шину на такую маленькую косточку. Это был ватно-марлевый круг, который Тамара Сергеевна наложила Чусовой на копчик и закрепила на спине.
— И сколько мне с этим снаряжением ходить? — капризно спросила Оленька.
— С шиной-то? Не ходить, а лежать, — ласково ответила Тамара Сергеевна. — Как пойдет, солнышко. Может, две, а может, и пять недель. А чем ты недовольна? Смотри, как я красиво кружок наложила.
— Ну, спасибо! Так хочется посмотреть! У вас зеркало есть?
Тело-то ее лежало смирно: Чусова даже дыхнуть боялась, чтобы не спугнуть успокоившуюся боль в копчике, — а вот дух…
— Может, вам еще фотографа пригласить, девушка? — прогремел голос Олега Ивановича, вошедшего в перевязочную.
Он осмотрел шину.
— Все хорошо, Тамарочка. Везите эту колючку в палату, — приказал Олег Иванович и, несколько утомленно напевая: «Ах, зачем эта ночь…», вышел.
Мы транспортировали притихшую Чусову в палату и присели за сестринским столиком. Тамара Сергеевна простонала: «Ой, ноженьки мои гуду-ут!» — вытянула их под столом и закрыла глаза. Прошло минут тридцать.
— Надо же! Затишье! — сказал я, листая новые истории болезни. — Неужто до утра?
— Чайку надо попить, — открыла глаза задремавшая Тамара Сергеевна. — Пойдем, Саня, в столовую.
Мы направились было в столовую, но из кабинета показался Олег Иванович. Он молча, но очень энергичными жестами звал нас к себе.
Мы подошли. Олег Иванович озорно приложил пальцы к губам и таинственно прошептал:
— И санитарочку зовите.
Ну чистой воды заговорщик!
Я нашел санитарку Валю, и мы пошли в кабинет. Олег Иванович поплотней закрыл дверь, в раскачку, хулиганскими шагами подошел к шкафу-колонке, вынул бутылочку с медицинским спиртом и три стакана.
— Энзэ, неприкосновенный запас! — смачно причмокнул наш заведующий, разливая спирт по стаканам. — Боевые пятьдесят граммов! Давай, Тамара! Я уже разбавил.
Второй стакан Олег Иванович протянул санитарочке.
— Валечка, тебе!
