И тут фонтан Ираиды заткнулся, потому что Пархоменко закрыл глаза и стал валиться на бок. Желтое лицо его посерело, словно пеплом покрылось, а вокруг рта и в области носа стало синюшным.
— Ой-ой-ой! — пискнул кто-то из девчонок, кажется Таня Конькова.
Но Пархоменко каким-то неведомым усилием воли заставил себя очнуться.
— Алексей, помогите, — обратилась Ираида к Горбылю.
Борька не стал возражать против нового имени, а быстро помог больному сесть.
— Спугал вас, — свистящим полушепотом с сожалением произнес Пархоменко.
— Промокашкина, бегом к медсестре! — скомандовала Ираида, подступая к Пархоменко с фонендоскопом. — Скажи ей: камфора плюс кордиамин.
Нелька бесшумно, как дух, выпорхнула из палаты.
— Можете идти в практикантскую, заполните дневник прохождения практики — и по домам, — устало сказала Ираида Яковлевна. — Тамара Ян и ты, Саша, — обратилась она ко мне, — завтра выходите на ночное дежурство.
II
В половине восьмого мы с Тамарой были в терапевтическом отделении. Первым делом я зашел к Старкову.
— Ты, однако, в ночную? — обрадовался дядя Миша.
— Однако.
— Иродка приказала?
— Она.
Я шлепнулся на стул около кровати.
— Лежал вот, вспоминал свою жизнь, — сказал он, борясь с одышкой.
— Вечер воспоминаний, значит?
— Вроде того. Вспомнил, как после войны в первый раз хлеба наелся. В сорок девятом такой урожай был! Помню, дали нам, трактористам, на бригаду каждому по целой буханке. Мы с Афонькой, другом моим, напарником, думали, тут же по буханке съедим, но не смогли, не доели.
— Сорок девятый! Это ж четыре года после войны! — удивился я. — И всё голодали?
— Еще как голодали! И в пятидесятые тяжело было. Считай, только в шестидесятых чуть полегче стало. И дом построили с женой, и ешь сколько хочешь. Дочек одели-обули, выучили. Жалею вот только, что сына у меня нет.
— А внуки?
— Внучок есть. Лежал тут, думал. Для чего все было? Для чего человек живет?
— Да что ты, дядя Миш! Ты же от фашистов землю освободил!
— Правду тебе скажу: страшно, Саня, один на один с ней остаться.
— Дядя Миша, вы куда собрались? Поживете еще! — бодро начал я.
— Санёк, я по-серьезному с тобой.
— Дядь Миш, знаешь, как в одной песне про смерть поется? Бард поет. Правда, у него там про смерть одуванчика. Но это так, для образа.
И я, изображая, что в одной руке у меня гитара, а другой бью по струнам, спел:
И послал он сообщенье
Всем, кто здесь еще живет:
Смерть — всего лишь приключенье,
Смерть — всего лишь перелет.
— Дядь Миш, смерть — это продолжение жизни, но в другой форме и в другом мире, — сказал я фразу, вычитанную в какой-то книжке.
— Ишь чего выдумал бард-то твой! — улыбнулся дядя Миша. — Я ж тракторист и столяр. Трактор с собой туда не возьмешь, струмент столярный тоже. Что мне там делать, в другой форме да в другом мире? А вот бабка моя, царство ей небесное, никогда не говорила: «Умер», — а всегда: «Господь взял». Или: «К Господу отошел». Веровала, значит, что человек у Бога жить будет.
— Я в прошлом году на Пасху в церкви дежурил, — вспомнил я, — дружинниками нас посылали. Народу полно, прут все поголовно — развлекуха такая… Так я видел, как бабули некоторые даже иконы целуют!
Но дядя Миша, кажется, не услышал меня.
— Ты, Саша, на врача учись, — сказал он. — Подходит тебе. А вот Иродке нашей нет, не подходит.
Мне понравилось, как он Ираиду Яковлевну назвал Иродкой.
— Я считаю, таких, как она, наказывать надо!
— Ты, Сашка, о наказаниях не думай. Не наше это дело — наказывать.
Дядя Миша указал глазами куда-то вверх, в предполагаемое справедливое небо, потом устало закрыл глаза.
— Ладно, дядя Миш, пойду, помогу Ольге Николаевне. Я потом еще зайду.
Ольга Николаевна, сестра, дежурившая ночью, очень обрадовалась нам. Мы познакомились с ней еще в первый день практики.
— Я зашиваюсь, просто зашиваюсь! Людмила Анатольевна (врач, которая вела мужскую половину палат) как с ума сошла — восьмерым назначила банки! Три клизмы. А уколов! У троих лежачих — пролежни, надо обработать и повязки наложить.
— Мы вам поможем, Ольга Николаевна, — обнадежила Тамара.
Она была на голову выше Ольги Николаевны — крупная, сильная такая девица со спокойным добродушным лицом, и я сейчас про нее подумал: «Вот такие, наверное, выносили на себе раненых на войне. Не такие ж, как Милка Потёмкина, — соплёй перешибешь».
— Спасибо, милая, — сказала Ольга Николаевна. — А вам это потом ох как пригодится на фельдшерстве.
Истории болезни действительно ломились от назначений. Старые были переписаны в специальную тетрадь, а новые Ольга Николаевна поручила вписать Тамаре. Тамара обстоятельно уселась, и я понял, что этого дела ей хватит до самой ночи. Главное — не мешать.
— Саша, а ты уколы хорошо делаешь, так что давай в процедурную.
Ольга Николаевна показала список с фамилиями, номерами палат и названием лекарств, которые нужно было вводить.
— Этим в палате уколы сделай. Остальных зови в процедурную.
Два часа я не выпускал шприца из рук.
— Ну как? — спросила Ольга Николаевна, забежав ко мне в процедурную. — Справляешься?
— Заканчиваю. Рука бойца колоть устала.
— Да вечером-то не так много. Чего тут уставать?
После отбоя мы сели с Тамарой и Ольгой Николаевной попить чаю. Но то и дело вспыхивала на посту лампочка: кто-то из лежачих звал на помощь. Наконец все успокоилось, в отделении стало тихо.
— Так, сейчас шприцы поставлю кипятить и прилягу, — усталым, надреснутым голосом произнесла Ольга Николаевна. — И вы прилягте. Пойдемте, я вам дам раскладушки.
— Я пока посижу, — сказал я.
— Ну, тогда истории подошьешь, хорошо? Пойдем, Тамарочка.
Я взялся подшивать истории болезни. «Подшивать» — это значит добавлять к ним новые чистые листы, а в конце подклеивать бланки пришедших из лаборатории анализов.
Положив очередную подшитую историю болезни в стопку, схватил следующую и в графе «фамилия» машинально прочитал: «Старков Михаил Иванович». Я же хотел еще раз зайти к дяде Мише! Сорвавшись со стула, я помчался к последней палате.
В коридоре стояла особая больничная тишина. Она была совсем другой, чем на воле. Какая-то терпеливая, что ли, напряженная и в то же время непрочная. В любую минуту она могла прерваться хлопающей дверью лифта, приглушенными указаниями дежурного врача, стонами больных, зовущих на помощь, стремительным шарканьем бегущего медперсонала.
