Мы представили нашу элегантную, в кружевных воротничках, с благородными манерами, преподавательницу по акушерству Октябрину Ивановну входящей в аудиторию с рогаткой в руках и просто зашлись от смеха.
— Всё! Больше не отвлекаемся! — строжится Потёмкина. — Околоплодные воды отошли. И вот второй период родов — изгнание плода. — Она снова внедрила куклу в таз. — К сокращению маточной мускулатуры присоединяются сокращения мышц брюшного пресса и диафрагмы, то есть идут потуги. Это мы у Октябрины в роддоме все видели.
— На практике-то все коротко и ясно… — вздохнула Нелька. — А тут сколько слов! — Она заглядывает в учебник. — Вот как такое запомнить: «сокращение», «присоединяются», «мускулатура», «диафрагма» и еще сто слов?
— Говорят, заучивание стихов помогает развивать память. Каждый день по стишку Агнии Барто учи, — посоветовал я Нельке.
— Это про мячик и про Таню? — давая понять, что она в теме, деловито отвечает Промокашка. — Нет, не люблю такие.
Тяжкий вздох Потёмкиной прерывает нашу с Нелли беседу о поэзии.
— Ну, мы будем учить, в конце концов? Я чувствую, бедный плод с вами так и останется в родовом канале, сроду света божьего не увидит.
— Давайте будем, — решает Промокашка.
— Посмотрим на поведение плода дальше, — с нажимом продолжает Мила. — Под влиянием потуг начинается его продвижение. Он совершает ряд последовательных и строго определенных движений, облегчающих рождение. А теперь внимание: головка приспосабливается к маленьким размерам таза. Вот, смотрите! — Мила наклоняет голову куклы. — Головка прижимается подбородком к грудке, а личико смотрит вправо или влево. — Потёмкина повернула голову куклы лицом в одну сторону, потом в другую. — Это понятно?
— Понятно, — вздрогнув, кивает Нелька.
Я изумленно смотрел на Потёмкину. Во дает! Просто будущий профессор мединститута. Тут и к бабке не ходи.
— Идем дальше. — Потёмкина прямо в раж вошла. — Плод, идя по родовому каналу, делает поворот так, что затылок головки плода поворачивается кпереди, а личико — кзади.
— Рассказывать — это одно. А каково им! — грустно произнесла Промокашка.
— Кому — им? — не поняла Потёмкина, увлеченная педагогическим процессом.
— Да роженице с младенцем.
— Ну что за глупости, Нелли! Ты еще заплачь. У нас же не настоящие роды.
— Да это я так, — смутилась Промокашка. — Пойдем дальше, Мика.
Мила заглянула в учебник.
— Головка плода начинает давить на тазовое дно, на мочевой пузырь. Схватки усиливаются. Теперь во время схватки головка начинает показываться… Нет, ребята, я еще подумаю, нужны ли лично мне эти три периода.
Мила держала куклу уже почти на выходе из малого таза.
— Потёмкина, ты сразу после первого родишь, — попытался я ее успокоить.
— А ты и вообще не родишь! — вскинулась Мила. — Всё, не буду объяснять.
— Мика, я ничего не помню! — схватилась вдруг за сердце Промокашка. — Ни первую, ни вторую степень!
— Период, Нелли, — обреченно поправила ее Потёмкина. — На зачете все вспомнишь. Ладно, пошли дальше.
Но тут распахнулась дверь, и мне второй раз за день «повезло»: в комнату ворвалась Люба Шавякина.
— Шава! Давненько не виделись! — изобразил я бурную радость от этой встречи.
Но Шавякина словно в каком-то беспамятстве глянула на меня и завопила:
— Нелька, моя Гуля родила! — И исчезла за дверью.
Нелька всплеснула изумленной голубизной глаз, но тут же спокойно скомандовала:
— Пошли в двадцать первую комнату! И не шуметь.
Гуля, Гуляйбат Амаева, была соседкой Любы Шавякиной по комнате, но училась она в другой группе, на фельдшерском отделении. Сначала она жила у кого-то на квартире, но потом попросилась в общежитие, и ее поселили. Она была полненькой, с большой черной косой и круглым румяным лицом, почти всегда тронутым какой-то неконкретной, ни к кому не обращенной улыбкой. Шава частенько с юмором рассказывала девчонкам об этой странной, наивной, как дитя, девушке, приехавшей из Средней Азии.
«Только останется одна в комнате — тут же снимает со стены свой азиатский инструмент, типа нашей балалайки, — камаз называется, — и давай по нему пальцами брякать. — Любка ударила пальцами по воображаемому инструменту. — И поет, поет, а песни длинные, ничего не понятно…»
«„Комуз“, а не „камаз“, — басисто поправила Шаву Тоня Первушина, которая самоучкой освоила в детстве баян и пела в художественной самодеятельности на манер Зыкиной. — Это их самый главный инструмент».
«Ну „комуз“».
«А голос у Гули хороший, раздольный такой. Я ее спрашивала: „Про что, Гуля, ты поешь?“ А она смеется: „Про что вижу, про то пою“».
Тоня точно скопировала акцент, с которым разговаривала Гуля на русском, и девчонки рассмеялись.
«А ты бы на ее месте как разговаривала?» — вступилась за Гулю Промокашка, друг всех обиженных и угнетенных.
«Да я ж не по злобе, — добродушно ответила Тоня. — Гуля — девка хорошая, и комуз инструмент хороший, не хуже баяна».
«Даже не хуже фортепиано», — съязвила Потёмкина.
«А уж это я не знаю», — серьезно ответила Тоня, которая не заметила ехидства Потёмкиной.
Я вспомнил, что видел Гулю буквально вчера. Она шла к автобусной остановке, что напротив лакокрасочного завода. Ее невозможно было не заметить — в пестром широком национальном платье и ярко-розовом газовом платке, покрывавшем лоб и повязанном кончиками назад. Живота не было заметно. Никто бы не догадался, что она беременна, просто полненькая девушка в свободном платье. И Гуля, как видно, ни с кем не делилась своей тайной.
Мы поспешили в конец коридора, в комнату Любы и Гули. Нелька влетела в дверь, мы за ней. Гуля полусидела на кровати с закрытыми глазами, укрытая до пояса пододеяльником. На ней было то же платье, в котором я видел ее у остановки.
— Гулюшка! — позвала ее Промокашка. — Как ты?
Гуля рукой показала куда-то вниз. Промокашка приоткрыла пододеяльник и вскрикнула.
— Нелли, сама ж сказала: без шума, — напомнил я.
На постели, в ногах роженицы, лежал очень крохотный, меньше тех, что мы видели в роддоме, новорожденный, еще не отделенный от пуповины. Он выглядел мягким, синеватым и, что меня встревожило, каким-то неживым комочком. Явные признаки недоношенности.
Но паника нам не нужна, и, глядя на Нельку, я бодро сказал:
— Мы что — родов не видели?
— Вот именно, что видели, — бодро подхватила Промокашка, вытирая руки о проглаженную медицинскую косынку, висевшую на стуле. — Я осмотрю Гулю.
Она склонилась над Гулей, а я отошел в сторонку. Потёмкина почему-то последовала за мной.
