За тетей Полей вошла, громко стуча каблуками, фельдшер-акушер скорой помощи — высоченная, здоровенная тетка, гренадер прямо. У порога остался стоять санитар с компактно сложенными носилками в руках. Это был наш студент, Гена Панков, которого в медучилище знали все. Он сирота, ему двадцать три года, уже несколько лет он работал по ночам на скорой и при этом учился на дневном в спецгруппе военных фельдшеров. Панков был не из тех, кого легко было чем-нибудь удивить, но нам это удалось.
— Вы что-о, специально тут собрались? — широко улыбаясь, протянул он.
— Да, Геныч, мы еще девять месяцев назад всё спланировали, — ответил я.
— Где тут у вас роженица? — пробасила фельдшерица, будто сама ни за что не угадала бы, кто тут из нас только что родил.
Она направилась к Гулиной кровати, чуть не сбив по пути казавшуюся рядом с ней детсадовской малявкой Шавякину.
Гуля лежала бледная, с черно-фиолетовыми губами. Бедняжка так в кровь искусала губы, что они теперь выглядели сплошным кровоподтеком. Никто из живущих в соседних комнатах девчонок не слышал ни одного ее крика или стона: Гуля терпела боль и рожала молча. Быстро, без всяких эмоций фельдшер взглянула на младенца и переключилась на Гулю. За годы работы на скорой чего она только не перевидала! Панков стоял рядом с ней.
Промокашка без запинки рапортовала:
— Пуповину перерезали, она уже не пульсировала. Завязали. Младенец закричал сразу после шлепка.
— Как роженица?
— Состояние роженицы удовлетворительное, — ответила Промокашка.
— Да чо ей сделается! — проговорила вдруг тетя Поля. — Если б не акушеры энти, — кивнула она на нас, — пуповину зубами бы перегрызла. Они ж как кошки.
— Лишних прошу выйти! — сердито гаркнула фельдшер и уточнила: — Выйти всем, кроме санитара.
Вахтерша, я, Нелька, Потёмкина и Шава молчаливой толпой вышли в коридор. Тетя Поля Недреманное Око наконец вспомнила про свой пост и поспешила на первый этаж.
— Слава богу, ушлёндала! — сердито прошептала Шавякина.
Мы вчетвером пошли в конец коридора и притулились там у окна.
И тут же из двери двадцать первой комнаты выглянул Панков.
— Саня, сюда! — позвал он.
Я направился к нему, девчонки поспешили за мной, но у двери остановились.
— Сандрик, понесем ее на носилках в машину, — сказал Панков.
Мы помогли испуганной и смущенной Гуле перейти на носилки.
— Ложись, ложись, — улыбаясь, укладывал ее Панков.
Гуля послушно легла. Акушерка накрыла ее простыней и сверху больничным пледом. Видимо, Гулю начало знобить.
— Гуля, все хорошо! — ободряюще сказала Промокашка.
— Вот плаценту вытащим, тогда, может, и будет все хорошо, — сказала фельдшер. — До свиданья, девочки-акушерочки! Молодцы!
Мы с Панковым донесли носилки с Гулей до машины.
Врач уселась рядом с водителем.
— В первый роддом! — скомандовала она.
— Пока, Геныч, — сказал я, пожимая руку безмятежно улыбающемуся Панкову.
Он запрыгнул в машину, и скорая отъехала.
«Вот человек! Всегда всем доволен. И вроде жизнь у него не мед», — думал я, возвращаясь на второй этаж.
Промокашка помахала мне из двери своей комнаты.
— Мы с Микой уже у нас.
Я вошел в Промокашкину комнату. Кукла и как-то неуважительно отброшенный в сторону женский таз валялись посреди стола. Потёмкина лежала на Нелькиной кровати, задумчиво глядя в потолок.
— Ну и денек! К тебе, Нелька, только зайди, — проворчал я и плюхнулся на стул.
— Слушайте! — Промокашка так тряхнула головой, что светлый пепел ее волос стал почти прозрачным и через челку просвечивало умное-преумное ее чело. — Я все вспомнила, каждый шаг, каждое продвижение плода по родовым путям!
— Тогда я пошла, — заявила Люда Потёмкина. — Сандрик, ты идешь?
Я посмотрел на часы.
— А вы знаете, что сейчас почти двенадцать ночи? У меня последний автобус уходит! — запаниковал я.
От общаги до окраины, где я жил, идти больше двух часов.
— Хорошо хоть, мне всего две остановки, — сказала Потёмкина.
Подбежав к окну, я понял, что в темноте спускаться по стене будет посложнее, чем днем.
— Сандро, можно пойти через вахту, — посоветовала Промокашка, — тетя Поля тебя все равно видела.
— Вообще-то да. Пошли, старшая акушерка, — окликнул я Потёмкину.
— Сандрик, тебе не жить! — воскликнула Люда Потёмкина и вроде как кинулась душить меня, но вместо этого вдруг обняла и сказала — просто, без той кокетливо-ехидной интонации, которую я терпеть у нее не мог: — Если честно, Саша, без тебя нам трудненько пришлось бы.
— Ребята! — присоединилась к нашему объятию Промокашка. — Какие вы у меня ништячные!
— Деточка, откуда ты знаешь такое слово? — отечески ласково спросил я, выныривая на свободу.
— Умные и хорошие! — растроганно продолжала Нелька, не обращая внимания на мое ёрничанье. — И мы теперь как брат и сестры.
— Ну да, — улыбнулась Потёмкина. — Причем из одной пуповины.
— Из одной пуповины! — повторила Нелька довольно.
— Промокашка, лучше верни мне учебник, — напомнил я. — Может, утром что-то успею просмотреть.
Нелли с готовностью протянула мне учебник по акушерству.
Мы с Потёмкиной спустились вниз. На вахте сидела тетя Поля Недреманное Око и дремала.
— Едва дождалась, — сказала она, открывая запертую на железный крюк входную дверь.
— До свидания, тетя Поля, — ангельским голоском попрощалась Потёмкина.
— До свиданья, Людочка, — ответила тетя Поля, не замечая того, кого она и не должна была здесь видеть.
Хочешь жить, Викентий?
I
— К нам суицидника Сумарокова из реанимации переводят, — объявила медсестра Аллочка и в сердцах бросила на столик свежую историю болезни. Она брезгливо оттопырила губу, словно ей предлагали съесть какую-нибудь бяку.
— Саш, давай ты, на свежачка. Перевезешь его? Он мне до тошноты надоел. Третью весну травится, все отравиться не может.
— Что за разговоры вы тут ведете, Алла Алексеевна! Язычок-то прикусите!
К посту подошла дежурная врач-терапевт, Нина Петровна Казанок. Глаза ее взирали на Аллочку строго и беспощадно.
— Нам пора на вечерний обход.
