— Носики прочистить, бутылочку с кормом дать, пеленки, подгузники поменять — они ведь какают!
— «А как на улице Советской, а в отделенье детском…» — жалостливо запел я на мотив песни про беспризорников.
— Саня, пойдем к пацанам из спецгруппы, покурим, — вскочил Горбыль.
Я хоть и не курил, потянулся за Борькой. Но он вдруг круто развернулся и сел на свое место.
— Санёк! Айда к директрисе, попросим, пусть отправит нас в самую глухую, зачуханную деревню.
— В Чухонастовку поедем! — сказал я. — Зачуханней некуда.
— Ты Чухонастовку не трожь! — грозно крикнула с последнего ряда Ульяна Громова, которая как раз из этой деревни и приехала на учение.
— Мы ни от чего не отказывались, да, Сань? Практика в кожно-венерологическом? Твердый шанкр и все такое?.. Нам сказали — мы пошли. Практиковались, раз будущим зубным врачам это так необходимо. На вскрытие, в морг? Знать, из чего человек состоит? Надо — значит, надо. Я два часа глядел, как Панков в ведра лимфу сливает, не важно, что Таня Сивидова потеряла свое трёпнутое сознание и шлепнулась на меня. Чуть на труп не столкнула!
— Мне особенно ответ ее понравился, когда я нашатыря ей нюхнуть дал и она глазищи распахнула, — вспомнил я. — Я спрашиваю: «Сивидова, как ты себя чувствуешь?» А она слабенько так: «Я себя чувствую… но плохо».
Оля Медная захохотала, и конопушки ее разлетелись по всему лицу, как просыпанная гречка.
Борька как-то странно посмотрел на нее.
— Слушай, конопе! Я, между прочим, хотел средство одно тебе посоветовать, как гречу с лица свести.
— Ой, Боречка, расскажи! Как же они мне надоели: всё портят!
— Теперь ни за что не расскажу.
— Ну почему? Боречка!
— Ты смеешься над нашим горем.
— Да я смеюсь, как Танька тебя в морге толкнула. Боречка, ну скажи, ну скажи, скажи! — алчно упрашивала Борьку Медная и прямо дрожала от нетерпения.
— Ну так и быть. Помни мою доброту, — сказал Горбыль. — Методика простая. Идешь в Комсомольский парк или можно на даче… Но у тебя ее нет, значит, в парке.
Оля смотрела на Борьку не шелохнувшись. Золотистые теленочьи ресницы ее не дрогнули. Наконец-то она избавится от ненавистных конопушек!
— Олечка, это делается так: становишься на коленки, — Борька сделал паузу для пущего напряжения, — потом опускаешь лицо в муравейник и ждешь. Оль, для начала пять-шесть минут…
Толстый учебник акушерства обрушился добряку Боре на голову. Завязался бой, в котором победили длинные острые ногти Оли.
— Пошли к директору, Саня! — завопил он, потирая щеку.
Валентина Георгиевна слушала нас, не отрывая взгляда от тетради, в которой она что-то часто и энергично помечала.
— Не понимаете, зачем вам такая практика? — Она кольнула нас взглядом. — По-яс-ня-ю. — Четко и медленно выговаривая каждое слово, директриса начала объяснять: — Мы не растим специалистов узкого профиля. Вот ты, Саша, уже влюбился в хирургию, решил переходить после лета с зубоврачебного. Любой медик должен уметь принимать роды. Вздумалось женщине в самолете родить — какой первый вопрос? «Нет ли в самолете медиков?» А вы скажете: «Есть. А учились мы в Калышинском медицинском училище, где всех учат всему, и очень хорошо учат!» — Валентина Георгиевна встала и, тряхнув жидким костерком рыжих волос на голове, добавила: — Я вам больше скажу. Я на войне в вашем возрасте медсестрой была, и вы не поверите, как там пригодились акушерские знания.
— Ага, артиллеристы у пулеметов рожали, — не выдержал Борька.
— Как-нибудь расскажу, — ответила Валентина Георгиевна. — Жизнь — везде жизнь. Так что идите в роддом и учитесь принимать роды. Еще и понравится!
И мы побрели. И началась практика. Октябрина Ивановна, которая кроме того, что читала нам лекции, была заведующей родильным отделением, повела нас сперва к новорожденным. Под восторженные писки девчонок мы прошли вдоль ряда кроваток с младенцами. Все крепко спали, сердито наморщив свои красные лобики, и только один орал во всю ивановскую.
— Могучий парень! — одобрительно улыбнулась Октябрина Ивановна.
Подошла медсестра, толстенная, рыхлая, (если в килограммах — не меньше ста двадцати, и все они словно одновременно колыхались на ней), и пробасила:
— Я в хозблок ходила — его даже во дворе слышно!
— Что ж он так плачет? — жалостливо спросила Промокашка.
— Не наелся, должно быть, — ответила она Нельке, — сейчас бутылочку с молоком принесу, докормишь.
И уто́пала.
Нелька просияла.
— Друзья мои, — вдохновенно обратилась к нам Октябрина Ивановна, — сейчас вы пройдете курс молодых мамочек. Домна Панкратьевна покажет вам всё: как распеленать, как турундочкой прочистить носик, как промыть глаза, проверить складочки на опрелость — всё-всё, что касается ухода за новорожденными.
— Предсказания про носики начинают сбываться, — шепнул я Борьке, как раз зевавшему.
— Я смоюсь сразу, как только… — сказал он мне на ухо.
— Борис Горбылевский, слушайте мой приказ, — обернулась Октябрина Ивановна к Борьке. — Вы пойдете на первый этаж, поможете сестре-хозяйке. У нас тут сплошная разруха и много тяжелой мужской работы.
— Так точно, — ответил Борька, оживая.
— И котлы с едой для рожениц с кухни принесете. А на роды мы вас пригласим.
— Вот спасибо, Октябрина Ивановна! Только не забудьте. Этого горя я не перенесу, — пробормотал Борька, гигантскими шагами удаляясь от нас.
Тут вернулась Домна Панкратьевна с бутылочкой. Промокашка, не дыша, приняла ее, как священный сосуд, и наклонилась над малышом. Ор прекратился. Тишина — это неоцененное счастье! Но она была недолгой. Заплакали один за другим сразу несколько, правда не так оглушительно.
— Вот так и живем!.. — Октябрина Ивановна блаженно улыбнулась. — Дорогие мои, на время оставляю вас на Домну Панкратьевну, а потом всех приглашу в родильное отделение. — И пошла вслед за Борькой.
Мне казалось, я тоже был вправе ждать особого задания, но жизнь еще раз доказала свою противоречивость.
Домна Панкратьевна взяла мягкой, величиной с подушку-думку, ладонью одного из орущих, положила на пеленальный столик и стала распеленывать. Младенец сразу же замолчал, девчонки обступили его, и начался курс молодой мамочки.
Я подошел к Промокашке, которая неотрывно смотрела на своего подопечного.
— Саня, он чихнул! — шепотом произнесла она.
— Он у тебя носатый-то какой. Чихнет так чихнет!
— Ну Саня! — поморщилась Промокашка. — Смотри, смотри: зевает!
— Ну и что? Я сегодня раз двадцать зевнул, а где восторги, где рукоплескания?
