Я едва успевал за Зинаидой Александровной. В боксе она быстро распеленала мальца. Пристально оглядев, стала ощупывать живот.
— А вот и причина! — уверенно сказала она. — Животик твердый, как доска. Пожалуй, и печень чуточку увеличена. Пальпируйте! — приказала она мне.
Я пропальпировал. Этот животик одним мизинцем можно было пропальпировать. Да, жесткий. Ну не идиот ли я? Нельзя было живот проверить? Бездарь!
— Я все назначения сейчас же передам Лиле Леонидовне, она на смену заступает, — сказала Зинаида Александровна. — Да не волнуйтесь вы так! Недоношенный Пушкарев уже пережил главный кризис, а животик поправим.
— И что, опять уколы? — угрюмо спросил я.
— Нет, подождем пока. Начнем с ректального катетера, спазмалитиков и укропной воды. Главное, очень туго перепеленайте живот и положите на живот руку — так мы его согреем. Это может облегчить, а иногда и совсем успокоить колики… Надо же! Вы совершенно по-другому его пеленаете.
— Как это?
— Как-то… по-мужски, — лукаво улыбаясь, сказала она и устремилась к двери: ее ждал обход.
В проеме появилась Домна. Она прытко преодолела пространство бокса и подошла к нам. Я сидел у кроватки и держал руку на животе мальца, как велела Зинаида Александровна.
— Что ж ты, Квак, подвел нас! — пропела Домна.
— А может, это мы его подвели, Домна Домкратовна, — сказал я.
— Я — Панкратьевна, — поправила меня Домна. — Я давно говорила: в дом ребенка его надо было переводить, там тоже есть и сестры, и врачи.
— Ваш принцип не нов, Домна Домкратовна, — сказал я. — Больного легче устранить, чем вылечить.
— Что ты себе позволяешь? Да меня на почетную доску недавно повесили! — горячо и шумно запротестовала Огнедышащая.
Нелька, забежавшая в бокс, очумело смотрела на нас.
— Надо было без доски, — сурово сказал я.
— Я в шоке от этого нахала! — прогудела Домна, обращаясь к Нельке.
— В геморроидальном, должно быть, Домна Домкратовна, — не унимался я. — При вашем-то весе столько сидеть!
— Я Панкратьевна — сколько тебе говорить, салажонок ты этакий! Всё! Пошла, расскажу Октябрине Ивановне!
— Домкратовна на тебя точно нажалуется, — прошептала Промокашка. — Пойду с ней поговорю.
Да, смена заканчивалась. Пришла Лиля-леденец, которой я несказанно обрадовался.
— Сейчас, сейчас, мой хороший! — приговаривала она, выполняя назначения Зинаиды Александровны.
Я быстро рассказал ей историю ночи.
— Живот мы наладим. Воздуху мог наглотаться, да и есть он стал много. Аппетит появился… Да, Ивашка? — Она взглянула на меня и по-шпионски кивнула на раскрытую дверь бокса. Я плотно прикрыл ее и вернулся. — Вроде собираются смотреть мальца одни очень хорошие люди, — прошептала она.
— Приемные родители? — тихо спросил я.
Лиля Леонидовна, улыбаясь, кивнула.
— Иван Сергеевич им понравится! — сказал я.
— Не может не понравиться. Такой-то принц! Иди на отдых, Саня. Да, обжорка? — обратилась она к Ивашке, спокойно переносящему ректальный катетер. — Отпустим его? — И она леденцово рассмеялась — будто баночка монпансье упала на пол и рассыпалась.
— До завтра, — попрощался я.
— Посмотри! Уснул прямо во время процедуры, — прошептала Лиля.
— Стальные нервы у мужика.
IV
Я вышел из бокса в основное отделение. Нелька, опустив голову, стояла у пеленального столика.
— Саня, эта Домна Домкратовна — просто дура! Ты правильно ей все сказал.
— Нелька, поехали на Белые Камни.
— Это где твой залив?
— Поехали. Он будет и твоим.
Я был уверен, что она побоится самовольно покинуть свой священный пост. Ведь еще не все младенцы были сданы по смене.
— А поехали! — решительно махнула она рукой.
Мы пошли на остановку, дождались автобуса и, доехав до Южного городка, пошли через него к берегу Волги. Мы шли по узенькой тропке между изгородями и заборами садов-огородов. Наливная, почти черная, перезревшая вишня усы́пала ее. Метрах в пятидесяти от берега стояла, сколько я себя помню, вышка, на которой всегда находился часовой.
— Что это за вышка? — с опаской спросила Нелька. — Там что, солдат?
— Тюремщик. Охранник. Здесь зона рядом, — пояснил я.
— Он что, и выстрелить может?
— Может, если заключенные побегут. Да чего ты разволновалась? В тебя стрелять не будут. Если только случайно попадут.
— Ага. Утешил.
Мы миновали вышку, и тропа, идущая под уклон, подвела нас к берегу, высокому и почти отвесному, но верх его выступал вперед широкой плоской грядой. Мы встали у самого края.
— Верхотура! — охнула Промокашка. — Страшно даже!
— Метров тридцать будет.
С этого выступа кромку берега внизу не было видно. Мы смотрели вдаль. Волжское море впереди было безбрежно. Справа, в полупрозрачной дымке, розовел глиной другой берег, проступали очертания домов районного села Васильевка, и по направлению к нему ходко шел, рассекая сияющую воду, теплоход «Омик». Я вдруг вспомнил зиму, когда вся эта водища была подо льдом и на тот берег народ переправлялся по узкой ледяной трассе. У начала ее стояли мотоциклы, в основном с колясками. Водители брали двоих в коляску и одного на заднее сиденье. Экономные шли пешком. Подумаешь, всего-то двенадцать километров!
— Я в эту зиму каждое воскресенье на мотике тетку из Васильевки привозил, а потом отвозил. В ноябре первый раз сгонял.
— Ты что?! В ноябре лед еще плохой был. Люди проваливались.
— Ну и пошел бы на корм рыбам. Принес бы пользу.
— Ты понимаешь, Саня, что говоришь? — хлопнула меня изо всех сил по спине Промокашка.
— Вот как раз сейчас перестал, — ответил я, поморщившись. — Больно же!
— Сандрик, я горжусь нашим Калышином! Где еще такая красота есть?! — воскликнула она и порывисто шагнула вперед.
— Гляжу, тебе понравилось, — сказал я, отодвигая Нельку от края. — Сигануть решила?
В июне вода в волжском море свежая, синяя, а когда волны идут — края в белых бурунах. Но сегодня тишь, солнце играет, и вода бликует, рябит, переливается, как чешуя крупного карася, и слепит глаза.
— Пошли спускаться.
Я направился к расщелине, находившейся левее этой самой высокой точки берега. Здесь был спуск. Хватаясь за кусты, чтобы не сорваться и не покатиться кубарем, мы спустились вниз и задрали головы. Стена отвесного берега была испещрена круглыми отверстиями — гнездами стрижей.
