— Сейчас чуть пройдем и окажемся прямо под той площадкой, на которой только что стояли.
— Отдохнуть хочу, — закапризничала Промокашка, уютненько устроившись на травяном лужке.
Но я был суров.
— Не здесь.
Она со вздохом протянула мне руку.
Прыгая с валуна на валун, кромкой берега мы дошли до моего любимого камня.
— Пришли, — сказал я.
Мой камень возвышался над другими, он был размером с кровать-полуторку, с небольшим, как раз по размеру головы, углублением. Я распластался, буквально размазался по нему, уткнувшись лицом в это углубление. Это ночное дежурство крепко вымотала меня.
— И как только я сюда дошел?.. — Я незаметно пальцами промокнул выступившие слезы.
Нелька присела ко мне, словно на краешек кровати.
Я, всегда такой суровый с ней, не возражал. Я даже позволил погладить меня по волосам.
— Могу только сказать тебе, Сандрик, что ты все сделал правильно.
— Промокашка, ты мой перший друг, — прогундосил я.
— Перший? — испугалась Нелька непонятного слова.
— «Перший» — это «первый», — ответил я и перевернулся на спину. — Так бабушка телевизор называет: «Мой перший друг».
— Сандрик, ты вообще когда-нибудь серьезно разговариваешь?
— Еще как! Наговорил вот Домне, теперь буду изгнан.
— Не факт, — возразила Промокашка. — Я тоже хочу на камне полежать.
— Уступаю. Камень непростой. Я из него прану качаю.
Нелька разлеглась со всеми удобствами, а я закатал штанины и зашел в воду. Слева, со стороны залива, послышалось знакомое-презнакомое тарахтение, и я, еще даже не увидев, понял, что это моторка деда Гриши, моего соседа. Наконец она показалась из-за поворота, я помахал ему, и дедко лихо повернул к нам.
— Здоро́во, молодежь! Отдыхам, однако. — Дедок окал: говорил, будто прихрамывал на букву «о».
Он притормозил метрах в десяти от берега.
— Отдыхам, дядь Гриш! — ответил я.
Нелька вскочила с камня и, улыбаясь, с любопытством смотрела на дедко Гришу. Она каждому рада, как наш кутенок Жулька.
— Прокатиться не желаете? — галантно пригласил дедко Промокашку.
— Желаем! Да, Сандрик?
И, взяв в одну руку свою сумочку, а в другую шлёпки, Нелька чуть ли не побежала по воде к лодке.
Вот что Промокашкины чары делают! Не больно-то дедко нас, пацанов, баловал, все больше мимо тарахтел. А тут на тебе!
Я побрел за ней. Мы уселись в лодку.
— На тот берег слётаем.
Дедко дернул за шнур-веревочку — так он заводил мотор, — и лодка прытко побежала по волнам. Одно дело — глядеть на водную мощь с бугра, а другое — прямо посреди нее оказаться! Наклонись чуть-чуть — схватит она тебя и понесет.
Мы взлетели над водой, водяной град осыпал нас с головы до ног, и лодка остановилась. До берега оставалось километра три.
— Над деревней нашей стоим, — сказал дедко Гриша.
— Как это, дедонька, над деревней? — спросила Нелька, опуская ладошку в воду.
— Деревня здесь раньше стояла, пока гидростанцию не построили. Затопили ее, сердешную, и всю пойму затопили.
— И дома́?
— Дома́? Какие получше, перевезли, а хибарки потонули, как плотину поставили.
— А как дома разбирали? — спросил я.
— Домкратом дом поднимали. Фундамент разбирали, подводили разборные деревянные сани или тележки подкатные и опускали на них дом.
— А тащили как?
— Тракторами тягали. Двумя, а где подъем крутой, так и третий цепляли.
Дедко помолчал. Внимательно и тревожно глядел он в воду, будто там снова видел картину переселения.
— А горе одно! То трос порвется, то хата развалится. Но свой я ладно перевез.
— Ну как это — взять и деревню затопить? — недоумевала Нелька.
— Да кабы одну нашу! Их сотни позатопили, переселили. Хошь не хошь, а езжай, обустраивайся. Ну ничего, все устроилось и обустроилось. Ишшо лучше зажили.
— А сады? А рощи? А кладбище?
— Это уж никакими тракторами не перевезешь! — добродушно усмехнулся дед Гриша. — Люди поначалу не верили, что Волга затопит пойму и в свое русло не воротится. Как это? Веками верталась. У меня самого сколько раз вода в половодье прямо к порогу подходила. В сильное половодье — веришь ли? — я в своем дворе рыбу ловил. Но всегда Волга в свое русло уходила. А тут, как плотину у Сталинграда поставили, ушло все под воду стоячую на веки вечные. Да что вспоминать… «Я пришел, тебе нема, — вдруг запел он, озорно подмигивая Промокашке, — пидманула, пидвела!»
Промокашка удивленно пялилась на запевшего дедку, а для меня тут ничего удивительного не было. Я вырос под его пение. Что бы он ни делал в своем дворе — собирал груши, кормил кур или просто отдыхал, лежа на старой железной кровати под деревом, — он всегда пел.
— Ну что, вертаться будем, красавица? — обратился он к Промокашке.
— Поехали!
— Дедко, а давай на полную скорость!
— Как на ракете полетим! — пообещал он.
И мы полетели. Ветер шумел в ушах, лодка то подскакивала, то словно проваливалась в воздушную яму и, выравниваясь, бешено мчалась дальше.
— Сандрик, ништяк! — крикнула Нелька, привстав с сиденья и опираясь на мое плечо.
Сейчас она походила на пацана. Коротко остриженные волосы взлетали и рассыпа́лись на ветру, как пепел, и вновь соединялись в пышные пряди. Нелька, входя в раж, даже присвистнула и запела:
А у дельфина взрезано брюхо винтом,
Выстрела в спину не ожидает никто.
На батарее нету снарядов уже.
Надо быстрее на вираже!
— «Порвали парус!» — неожиданно на разрыв аорты заорал я. — «Парус! Порвали парус!»
— «Каюсь, каюсь, каюсь», — подхватила Нелька.
Всегда писклявый, голос ее теперь почти басил. Дедко направил лодку не к нашему заливу, а правее, — мы летели к забетонированному берегу городской набережной. Вдруг лодка трепыхнулась, высоко подскочила, взлетел ее нос, а потом вся она с силой плюхнулась на воду, заваливаясь на правый бок, и замерла. Мотор заглох, и сколько мы с дедком не старались, так и не завелся.
— Язви ее! — с досадой сказал дедок. — Не дотянула! От перешница старая! От посудина клёпаная!
Мы посидели некоторое время молча. Весело пробежал невдалеке трамвайчик на Васильевку. И больше — никого вокруг.
