Я остановился там ненадолго. Проехать мимо почему-то было невозможно.
Да, здесь я чувствовал себя туристом в такой же степени, как и в Нафплионе, но не красота, не богатство истории поражали меня, а разрушение в невиданном мною прежде масштабе. Теперь меня одолевало желание оказаться как можно дальше отсюда до наступления темноты, поэтому я ехал, ехал и ехал, словно спасаясь от дьявола, — снова мчался на запад к морю.
Наконец на пути показалась симпатичная деревушка. Позднее я узнал, что она расположена неподалеку от Додони, древнего святилища. Деревня была в основном застроена ветхими каменными домами, но я нашел и приятную площадь с кафенионом и таверной, а на боковой улочке заметил пекарню. Я припарковался, увидел с десяток извещений о похоронах на щите рядом с маленькой церковью. По непонятной причине я всегда их читаю. Эти объявления выставлены на всеобщее обозрение, куда бы ты ни приехал. Люди должны без промедления узнавать о кончине близких и знакомых, потому что похороны состоятся либо в этот же день, либо на следующий.
Странствуя по Греции, я читал имена усопших, даты рождения и смерти — и попутно мне открывалась какая-нибудь история, связанная с тем или иным местом… Скажем, если умирает старик, которому далеко за восемьдесят или за девяносто, это утешительно, невзирая на скорбь. А здесь в списке тех, кому перевалило за восьмой десяток, был человек относительно нестарый. Константинос Арванитис. Он умер в шестьдесят два.
Я вошел в таверну. Хозяин явно видел, как я читал объявления на щите у церкви.
— Гноризеис капио? — спросил он. — Ваш знакомый? Костас Арванитис?
На мне в тот день были черные футболка и джинсы, и он, вероятно, решил, что я приехал на похороны.
Хозяева отнеслись ко мне по-дружески, обрадовались возможности хоть чем-то занять тихий вечер вторника. Называлась таверна «То Тзаки», что означает «печь», и в углу действительно горели в очаге огромные поленья. Хозяин время от времени брал кочергу и шуровал в топке. Хотя дни стояли теплые, вечерами холодало, и веселые языки пламени радовали глаз.
— Нас всех удивила эта смерть, — сказала жена. — Арванитис был бодр и здоров, всегда работал на своем садовом участке. Ни одного дня не пропускал. Подтянутый, энергичный — у него килограмма лишнего не было.
Она поставила на мой стол кувшин воды, положила столовые приборы, не умолкая при этом ни на минуту. Свои замечания она обращала скорее к мужу, чем ко мне.
— Лично я считаю, что нужно было бы сделать вскрытие, но его жена отказалась наотрез, — тараторила хозяйка. — Что тут поделаешь? Доктор засвидетельствовал смерть — и все. Но мне это не нравится.
— Элени… ты не должна так говорить.
— Агапе му, уж слишком все неожиданно. Умирает человек ни с того ни с сего. Жена и слезинки не роняет. Потом его закапывают в землю. И все шито-крыто.
— Так здесь принято, — проговорил хозяин, обращаясь ко мне. — Человека хоронят в течение двадцати четырех часов после смерти. Традиция. Я думаю, пока не существовало моргов, по-другому и нельзя было.
— Да, но теперь есть морги с холодильниками, Оресте му, — возразила жена, назвав мужа по имени.
— Элени!
— Как бы то ни было, похороны состоятся завтра, а потом все придут сюда. Меню сегодня скромное, потому что я занята: готовлю рыбу для макарии — поминальной трапезы.
— Вы не беспокойтесь, — сказал я. — Подавайте что есть.
Когда жена ушла на кухню, хозяин наклонился ко мне и вполголоса сказал:
— Моя жена считает, что-то там не так, но можете мне верить, тут все чисто. — Он казался абсолютно убежденным в своей правоте. — У жены Костаса возникали подозрения, потому что он поздно приходил домой, и она попросила меня узнать, вправду ли он проводит все время в кипосе, своем саду… и я согласился. — Орестесу явно хотелось поговорить, но в то же время что-то его сдерживало. — Вы ведь скоро уедете, да?
Удовлетворившись моими заверениями, что никому в деревне я не скажу ни слова, он рассказал мне, что случилось.
Влюбленный в любовь
В ту зиму дождей было мало, а потому земля затвердела. На вскапывание уходило много времени, гораздо больше, чем обычно, но Костас Арванитис вовсе не возражал против работы в сумерках, после захода солнца, когда над горами поднималась луна и кипарисы на склоне казались острыми клинками.
Он весь день работал в саду, копал, копал, пытался подготовить землю к посадкам. Участок занимал несколько гектаров, на одной половине его росли апельсиновые и оливковые деревья. Около восьми Костас решил закончить работу.
То была любовь не с первого взгляда, а с первого звука. Его лопата во что-то уперлась. Нет, он услышал не тот металлический лязг, от которого у него сводило челюсти, не скрежет лезвия, врезавшегося в камень, — частое явление в гористой местности, где землю постоянно приходилось очищать от камней. На сей раз раздался другой звук. Звонкий, протяжный, как длинная музыкальная нота, чистый, колокольный — он такого никогда не слышал.
Уже почти стемнело, и Костас нагнулся посмотреть, на что наткнулась лопата. Отчетливо разглядеть что-либо он не сумел, ногтями соскреб немного земли, и обнажилась часть поверхности — белой и твердой. Костас попытался вытащить предмет, но тот крепко сидел в сухой почве. Придется отложить до завтра, решил Костас. Собрал инструменты, поднялся, выгнулся назад, чтобы размять спину. Услышал, как скрипят его кости. Для него, стареющего человека, многочасовая физическая работа была почти непосильной нагрузкой, но именно этот клочок земли заставлял Арванитиса подниматься по утрам и жить дальше.
Он побрел по соседней оливковой роще, щелкая зажигалкой, чтобы не сбиться с пути среди деревьев. От его кипоса до дороги, где он оставлял машину, было около километра, а носить тяжелый инструмент становилось все труднее. В темноте на дорогу у него ушло полчаса.
Он не торопился. Двадцать минут спустя он уже добрался до деревни и даже заглянул в киоск, а потом в кафенион, чтобы оттянуть возвращение домой.
