Последние распоряжения отца сыновья выполняли свято.
После кончины Михаила Захаровича Третьякова его тело предали «по христианскому долгу земле на Даниловском кладбище», где уже были положен прах его родителей. Со смертью отца для его детей наступил новый жизненный этап.
В КРУГУ БЛИЗКИХ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ: «АРХИМАНДРИТ» ИЛИ «ПАПАША»?
О П.М. Третьякове писали фантастически много. Писали его современники — родня, знакомые, люди искусства. Напишут о нем многие тома и после его смерти. Упоминания о Павле Михайловиче встречаются в дневниковых записях, воспоминаниях и переписке огромного числа его современников — как представителей художественного мира, с которыми он вплотную общался, так и писателей, музыкантов, выходцев из образованного слоя купечества и даже чиновников. Но как обсуждали Третьякова? О чем говорили? Его имя, разумеется, было и остается на устах интеллектуального класса нашей страны. Однако когда заходит разговор о Павле Михайловиче — что в старину, что в наше время, — этой незаурядной личностью интересуются в основном как великим меценатом и лишь иногда — как крупным предпринимателем. Еще реже его изучают в роли щедрого жертвователя на Церковь, на бедных. При этом уловить контуры его личности почти не пытаются: всех интересует, у кого Павел Михайлович приобрел ту или иную картину или от какой покупки отказался, и мало кому любопытно, что он представлял собой как человек. Цельной картины личности Третьякова попросту не существует.
А ведь не восстановив интеллектуальный, психологический и нравственный облик мецената, невозможно до конца понять и корни его созидательной деятельности.
Личность Третьякова погружена в тень его замкнутостью, его нежеланием выворачивать перед публикой подробности собственной жизни, знакомить весь свет со своими предпочтениями. Он не стремился стать «публичным человеком». Поэтому характер его и этические приоритеты реконструировать весьма сложно. Еще при жизни плотной завесой молчания Третьяков скрывал от любопытствующих все, что было связано с его этическим выбором, идеями и переживаниями. Несмотря на это, психологический облик мецената можно восстановить хотя бы в общих чертах по отдельным фразам, по разрозненным отзывам, скупому документальному материалу — словом, едва ли не по крупицам. В качестве главной опоры следует использовать свидетельства людей, живших бок о бок с Павлом Михайловичем на протяжении многих лет.
При сравнении информации о Третьякове, взятой из разных источников, возникает стойкое ощущение, будто существовало одновременно два Павла Михайловича, два разных по характеру человека. Один — замкнутый, неразговорчивый, угрюмый, задумчивый, как его называли друзья, «архимандрит». Другой — живой, веселый, с задорной лукавинкой в глазах — «папаша- жизнелюбец». Невольно возникает вопрос: какой же из них настоящий? И ответить на него — значит сложить мозаику из неровных маленьких кусочков воспоминаний и документальных свидетельств.
Трудно понять характер человека, не зная, как он выглядит. Внешность невидимой нитью увязывается с его манерами, привычками, страстями — и все вместе заплетается в тугой узел личности. Внешность Павла Михайловича Третьякова была яркой, запоминающейся. Портреты мецената создавались самыми разными людьми, при этом все они — как словесные, так и созданные на холсте — совпадают до мелочей.
Павел Михайлович был человеком худым, роста выше среднего, лицо его обрамляла окладистая борода. При этом от худобы, да еще от привычки слегка сутулиться, он казался очень высоким. Голос Третьякова звучал негромко, мягко, приглушенно118. Говорил Павел Михайлович нараспев. Вот как
П. Боткина описывает отца: «Сухой, тонкокостный, высокий, Павел Михайлович делался сразу небольшим, когда садился, — так длинны были его ноги. Глаза под густыми торчащими бровями, хотя и не черные, а карие, казались угольками... Руки Павла Михайловича, с длинными пальцами, были красивы. Волосы его были темно-каштановые, но на усах и бороде светлее, чем на голове»119. Купеческая дочь М.К. Морозова, племянница
Н. Третьяковой (жены Павла Михайловича), в детстве часто бывавшая в доме Третьяковых, так описывает тамошнего хозяина: «Павел Михайлович — высокий, худой и тонкий, с большой шелковистой темной бородой и пышными темными волосами, был необыкновенно тихий, скромный, молчаливый, почти ничего не говорил. Лицо его было бледное, тонкое, какое- то аскетическое, иконописное»120. Н.А. Мудрогель добавляет: «... глаза большие, темные, пристальные. Портрет его, работы Крамского, очень правилен. На нем он точно живой»121. Он же говорит, что служители дома Третьяковых «... самого Павла Михайловича называли строгим, “неулыбой”, потому что он никогда не только не смеялся, но даже не улыбался»122.
Эти черты внешности Третьякова знакомы всякому, кто хоть раз видел его портрет или фотографию. Но сколь точно они отражали его внутренний облик?
При первом взгляде на разного рода мемуарные памятники и особенно на труды авторов советского времени кажется: отражали в полной мере. Целый ряд «художников слова » поработал в том направлении, которое выразилось в портретах Третьякова кисти И.Н. Крамского и И.Е. Репина, в фотографиях Павла Михайловича. Все они скрупулезно фиксировали те проявления личности мецената, которые «раскрывал» (а во многом на самом деле прятал) его внешний облик.
Те, кто был хотя бы поверхностно знаком с Третьяковым, отмечали его молчаливость, спокойствие, честность и особенно, его «на редкость поразительную великую скромность»123, доходившую иной раз до застенчивости. Крупный критик В.В. Стасов отмечает такие черты П.М. Третьякова, как «необычайная и безмерная скромность, неохота беседовать с другими о самом [себе]» и о начальном моменте создания своей коллекции — несмотря на их двадцатилетнее «задушевное» знакомство124.
Литератор П.Н. Полевой так описывал свою первую встречу с Павлом Михайловичем: «Я ожидал встретить человека обычного коммерческого типа: рослого, осанистого и плотного, с твердою поступью и с смелою уверенностью во взгляде, — и вдруг увидел перед собою высокого, но очень худощавого человека неопределенных лет, несколько сутулого, с небольшою бородою и небольшим хохолком, от которого его длинное и узкое лицо казалось еще более длинным и узким... На нем заметно было некоторое утомление, которое отражалось отчасти и в небольших темно-карих глазах... Усевшись передо мною на кожаном стуле, Павел Михайлович чуть-чуть отклонился от стола, склонив голову набок, сложил крест-накрест свои худощавые, длинные руки с тонкими и красиво обрисованными пальцами, вперил в меня свои глубокие вдумчивые глаза и замолк... Ни звука! Говори, мол, ты, если тебе нужно; а я и помолчать не прочь... Точь-в-точь как на известном репинском портрете»125.
Те же черты передает хорошо знакомый с Третьяковым К.С. Алексеев-Станиславский: «Кто бы узнал знаменитого русского Медичи в конфузливой, робкой, высокой и худой фигуре, напоминавшей духовное лицо!»126
В кругу друзей Павел Михайлович получил шутливое прозвище Архимандрит. А.А. Медынцев, близкий друг Третьякова, поздравляя его в 1853 году с днем рождения, так и пишет: «Честной отец архимандрит»127. Это прозвище «пристало» к Третьякову, выйдя далеко за пределы дружеского круга.
