Вечернее празднество, в спешке организованное в доме Пола и Хельги Доути на Киркланд-плейс, дало моим кембриджским друзьям возможность выпить за мой успех. Еще раньше я переговорил по телефону с Фрэнсисом Криком, который не меньше меня ликовал в другом Кембридже. Большинство телеграмм, которых было штук восемьдесят, пришли за ближайшие два дня, а следующая неделя принесла около двухсот писем, отправителей которых мне нужно было рано или поздно поблагодарить. Джошуа Ледерберг, получивший Нобелевскую премию на три года раньше и уже прошедший через тот ад, что сопровождает ее вручение, посоветовал мне воспользоваться его хитростью и послать всем открытки из Стокгольма. Наш бывший начальник в Кавендишской лаборатории Лоуренс Брэгг, который попал тогда на некоторое время в больницу, попросил свою секретаршу написать мне, как он рад. Президент Пьюзи — единственный, обратившийся ко мне "мистер Уотсон"
[20], — писал: "Мне кажется едва ли не излишним прибавить мои поздравления к тем многим дружеским посланиям, которые вы будете получать". И я задумался том, не ошибся ли я, поддержав гарвардца Стюарта Хьюза на выборах в сенат, когда не он, а Эдвард Кеннеди нашел время написать мне: "То, что вы сделали, есть одно из самых замечательных научных достижений нашего времени".
Были также и неизбежные письма, авторы которых высказывали не поздравления, а какие-то мысли на свои собственные излюбленные темы. Один человек из Палм-Бич, например, объявлял браки между родственниками причиной всех великих бед, постигших человечество. Я чуть было не решил написать ему ответ и спросить, не состоял ли в таких браках кто-то из его предков. Через несколько дней директор-распорядитель шведской компании, производившей пастилки от больного горла Lakerol, написал мне, чтобы сообщить, что он велел прислать мне экспортную коробку напрямую от его нью-йоркского дистрибьютора. Он отмечал, что в его продукции отсутствуют вредные ингредиенты, в связи с чем ее можно потреблять ежедневно даже совершенно здоровому человеку. Вскоре, когда моя простуда перешла в боли в горле, я стал каждый день ухлопывать по нескольку его пастилок. К сожалению, они совершенно не действовали, и я все дни празднования промучился с больным горлом.
Из Варшавы в штате Индиана врач-ортопед писал о том, что все болезни происходят от двух простых, но повсеместных проблем — утомления и дыхательного дисбаланса. Проведенные им исследования убедили его, что в основе этих двух коренных патологий лежат, в свою очередь, неправильная механика работы стопы и походка. Он лечил многих людей, которые перестали простужаться благодаря терапевтически восстановленной правильной механике ходьбы. Среди тех, кому помог его курс лечения, длившийся обычно от трех до четырех лет, был и сам автор письма. Еще один революционный способ борьбы с простудами был предложен человеком из Нью-Мексико, шотландцем по происхождению, который заметил, что главные герои романов Джона Бакана "Тридцать девять ступеней" и "Джон Макнаб" никогда не страдали даже насморком. Эту невосприимчивость к простудам человек из Нью-Мексико приписывал трудовым будням в условиях холода, тумана и дождя.
Более трогательное, хотя и тоже необычное письмо пришло от семнадцатилетней девушки из города Паго-Паго на островах Самоа, которая, после благодарений Господу за его любовь и доброту, представлялась как Ваисима Томас Уиллис Уотсон. Она надеялась, что я был родственником ее отца, Томаса Уиллиса Уотсона, каптенармуса морской пехоты США во Вторую мировую войну. Ее мать не получила от него ни одного известия с тех пор, как он вернулся в Штаты. В своем ответе я отметил, что фамилия Уотсон очень распространенная и в одной только бостонской телефонной книге Уотсонов несколько сотен. Вскоре мне прислали из Стокгольма путеводитель по моей Нобелевской неделе, в котором она была описана в самых общих чертах. Меня должны были разместить в "Гранд-отеле" вместе с моими гостями. Там все мои личные расходы должен был оплатить Нобелевский фонд, который готов был также покрыть все расходы на еду и проживание жены и любых детей. Поскольку дорога до Стокгольма оставалась моей заботой, Нобелевский фонд должен был заранее выплатить часть суммы моей премии, чтобы из этих денег я мог оплатить авиаперелет. Вручение премии должно было состояться в Стокгольмском концертном зале, по традиции, 10 декабря, в день смерти Альфреда Нобеля, скончавшегося в Италии, в Сан-Ремо, в 1896 году в возрасте шестидесяти трех лет. Моего прибытия ожидали на несколько дней раньше, чтобы я мог посетить два торжественных приема, устраиваемые один — Каролинским институтом для своих лауреатов
[21], а другой — Нобелевским фондом для всех, кроме лауреатов премии Мира, которые всегда получают свою премию в Осло от норвежского короля. На церемонии вручения премий и на банкете в Королевском дворце вечером того же дня на мне должны были быть белый галстук-бабочка и фрак. В аэропорту меня должен был встретить младший сотрудник Министерства иностранных дел, в обязанности которого входило сопровождать меня на все официальные мероприятия и проводить, когда я буду отбывать из Стокгольма.
Еще большее значение этому мероприятию придавало то, что премию по химии в тот год присудили Джону Кендрю и Максу Перуцу за выяснение трехмерной структуры белков миоглобина и гемоглобина соответственно. Никогда еще в нобелевской истории призы по биологии и химии одного и того же года не доставались ученым, работавшим в одной и той же университетской лаборатории. О присуждении премии Джону и Максу было объявлено через несколько дней после объявления о нашей премии, и в тот же день премия по физике была присуждена российскому физику-теоретику Льву Ландау за его новаторскую теорию жидкого гелия. К сожалению, из-за жуткой автокатастрофы перед этим, в которой он получил серьезную черепно-мозговую травму, он не мог присоединиться к нам в Стокгольме. После открытия двойной спирали физик Джордж Гамов весьма польстил моему самолюбию, сказав, что я напоминаю ему молодого Ландау. В последнюю очередь должны были объявить, кому присудили премию по литературе. Ее удостоился Джон Стейнбек, который должен был выступить с Нобелевской лекцией на большом банкете в стокгольмской ратуше после церемонии вручения премий.
В письме с подробным описанием того, как мне подготовиться к Стокгольму, сообщалось, что места в отеле и все сопутствующее могли быть зарезервированы также для моих особо отличившихся лаборантов-исследователей. Если бы я мог, не нарушая приличий, привезти с собой работавшую у меня лаборанткой прошедшим летом студентку третьего курса Рэдклиффа Пэт Коллиндж, своим присутствием она бы еще больше украсила это мероприятие. Ее волшебной озорной манере и ярко-голубым глазам едва ли нашлись бы равные в Стокгольме. Но, увы, у нее теперь был молодой человек, студент гарвардского колледжа с литературными устремлениями, и у меня было мало шансов занять его место. Однако Пэт пообещала, что поможет мне освоить навыки вальса, необходимые для традиционного первого танца, который должен был последовать за лекцией Джона Стейнбека.
