Неудивительно, что Джефф больше не парился. Это было обузой. Как раз тогда ты всерьез увлекся гитарой Les Paul Black Beauty, действительно выдающимся инструментом. Как раз о чем-то таком ты и мечтал в детстве. Тебе она так понравилась, когда ты впервые увидел ее на стене музыкального магазина на Дин-стрит, что ты продал свою гитару Gretsch Chet Atkins, чтобы купить эту. Вот откуда брали свое начало фидбэк и дисторшн — Black Beauty. Ты вообще-то слышал, как сам Лес использовал это со своим трио в ‘It’s Been a Long, Long Time’. Он исполнил там все — не ошибившись ни на дюйм, от тональности тех фантастических вступительных аккордов до соло, — мультитрекинг, фидбэк — все это началось в Les Paul Trio! Но как давно это было? Чертовски забавно, когда ты думал об этом, но в те времена Лес был с Рейнхардом, не так ли? Так чего ж ты ожидал? Эрик был первым, кто разобрался во всем этом, когда он был еще с The Bluesbreakers. Он достал себе один из первых усилителей Marshall и все пошло зашибись! По-настоящему волнующе…
Ближе всего ты подошел к тому, чего хотел, после того как Джефф покинул The Yardbirds, в композиции ‘Glimpsies’, которая стала первой, где использование тобою скрипичного смычка было больше, чем просто трюком. Они называли это твоей фишкой, но для тебя использование смычка для гитары было больше, чем просто нововведением. Главным было создание музыки, обнаружение новых звуков, все остальное, что ты умудрялся извлекать из этого. Ты старался показать другим, куда можно пойти, делая записи со всеми этими звуковыми эффектами, на фоне которых ты играл, импровизируя на фоне звука стейтен-айлендского парома, всех этих скрипучих шумов и гудков. Ты хотел также достать несколько кассет с речами Гитлера, но другие сказали, что ты перебарщиваешь. Перебарщиваешь? Ничуть. Впрочем, попробуй сказать это Киту, после того как он нажрался. Или Крису, который сидел там и возился с своей камерой… Но для тебя в те ночи в местах вроде Fillmore East, когда небо падало во время ‘Glimpsies’, все было так, как было, как могло быть, как должно было быть. Почему остальные не могли разглядеть этого? Ты говорил об использовании магнитофонов, которые приводились в действие потоками света, пока танцовщицы занимались своим делом, заставляя огни мерцать, а музыку — взлетать… а другие просто смотрели на тебя и качали головами, словно ты сошел с ума. Придурки. Но ты знал. Однажды все будут делать то же самое. Свет, музыка и танцовщицы. Ритуалы. Секс. Магия…
В тот момент единственным человеком, которому, к счастью, были безразличны все эти мелочи относительно написания песен, оставался Джон Бонэм, который начал испытывать на себе вполне ожидаемые последствия вынужденного годичного отъезда из дома. Однажды вечером во время сессий на SIR он приехал в Rainbow, где сел у бара и заказал двадцать «Черных русских» — залпом опустошив половину из них. Сделав оборот на своем стуле, он заметил знакомое лицо, Мишель Майер, которая долгое время была партнером продюсера и лос-анджелесского светского льва Кима Фоули. Ужинавшая Майер взглянула на него и улыбнулась. Бонзо не ответил улыбкой. Вместо этого он набросился на нее с кулаками, ударив ее по лицу и столкнув со стула. «Даже не смотри на меня так больше!» — проорал он.
Группа окончательно покинула Лос-Анджелес в конце октября: Джимми неожиданно настоял на их переезде из-за особенно разрушительного урагана, который пронесся над побережьем Малибу, воспринятого им как дурное предзнаменование. По дороге в Мюнхен, где для завершения альбома была забронирована студия Musicland, Бонзо вырубился, выпив несколько больших джин-тоников, пару бутылок белого вина и шампанского. Он причинял столько беспокойства остальным пассажирам бизнес-класса, что те умоляли стюарда не будить его, когда принесли обед. Когда через несколько часов Бонзо пришел в себя, он описался. Накричав на Мика Хинтона, его личного роуди, он заставил его стоять перед ним, пока он менял штаны, а потом посадил Хинтона в свое мокрое кресло, в то время как сам занял место Мика в салоне эконом-класса.
Расположенная в подвале отеля Arabella студия Musicland была красивой и современной, скудно обставленной с упором на функциональность. Thin Lizzy только что записали там дополнительные дорожки для своего альбома Johny the Fox, а The Stones должны были появиться как раз после Zeppelin. Расписание было фактически настолько плотным, что у группы было только восемнадцать дней на работу. Ни один из альбомов Zeppelin с самого первого, вышедшего восемь лет назад, не записывался так быстро, но Пейдж был настроен решительно. В результате он позвонил Джаггеру и попросил его дать им еще время, и лидер The Stones с радостью пошел на уступку — в определенной степени. Он сказал, что может предоставить Джимми три дополнительных дня. Практически ничего по меркам звукозаписи, но только это и было нужно Пейджу, чтобы закончить работу, записав все его дополнительные гитарные дорожки, в том числе шесть для ‘Ahilles Last Stand’, в течение безумной четырнадцатичасовой сессии, прерываясь только тогда, когда его пальцы так болели, что он больше не мог должным образом работать ими.
Работая сутки напролет — в студии всегда была полночь, — Джимми проводил там по три дня за раз, отдыхая на полу. «Группа записала основные треки и уехала, — вспоминал он, — оставив меня с [инженером] Китом Харвудом работать над дополнительными дорожками. Мы договорились: тот, кто просыпается первым, будит второго, и мы продолжаем студийную работу». В результате Пейдж по-прежнему остается чрезмерно горд тем, что изначально он называл просто «мюнхенской пластинкой», ведь итоговое название не было выбрано, пока они не разработали дизайн обложки. «Это был очень, очень глубокий альбом, — сказал мне Джимми. — Роберт попал в аварию, и мы не знали, восстановится ли он. Он ходил на костылях и пел, сидя в кресле-каталке». Или, как сказал в то время Плант, альбом был «нашим вызовом всему. Неудачам и судьбе…»
Однако главный элемент, который помогал Пейджу теми долгими «глубокими» ночами, проведенными в студии, был гораздо более прозаичен. Как впоследствии вспомнит Коул, «один из наших роуди… вытащил мешок наркоты из кармана пальто. „Тут полно джанка, и он хорош“, — сказал он. С его помощью я нашел местного дилера неподалеку от студии». Для Пейджа — а вскоре и Бонэма с Коулом — героин перестал быть «восстановительным» наркотиком, который можно было принимать время от времени, и превратился в предмет зависимости. Первые признаки этого Коул заметил во время работы над альбомом, на встрече в Лос-Анджелесе, когда Пейдж наедине пожаловался ему на странные боли и постоянный насморк — классические симптомы отказа от героина. Потом, в конце их визита, когда они вместе ехали в аэропорт, как Коул описывает это в своей книге Stairway to Heaven, Пейдж повернулся к нему и сказал: «Ради всего святого, Ричард, не впутывайся в это дерьмо».
«Что ты имеешь в виду?» — спросил Коул.
«Героин. Думаю, я попал. Это ужасно».
«Ты пробовал прекратить?»
«Пытался, но я не могу. Это настоящий отстой».
Это было первым открытым признанием стремительно сгущающейся темноты, которая отбросила свою длинную тень на оставшуюся часть карьеры группы и даже — как полагают некоторые — приблизила ее конец. Однако во время мюнхенских сессий только однажды тот странный импульс, который создал Пейдж, оказался под угрозой — когда Плант, все еще пребывавший в гипсе — за что Бонзо довольно неостроумно прозвал его «падающей Пизанской башней», — поднялся со своего кресла, чтобы потянуться, потерял равновесие и упал на больную ногу, после чего комнату заполнил жуткий треск.
