Рожденному 5 апреля 1935 года в Южном Норвуде, затерянном пригороде на юге Лондона, тебе стукнуло всего четыре, когда началась Вторая Мировая. Твоя мама, Дороги Луиза Грант, умышленно «забыла» вписать имя твоего отца в свидетельство о рождении, поскольку, кем бы он ни был, он свалил задолго до твоего появления на свет, к тому же она была еврейкой, а он нет. Так ты и получил девичью фамилию матери. Ты любил маму и всегда ухаживал за ней, впрочем, это никого не касается. Ты, по сути, никогда не говорил о своем детстве, ведь это было чертовски болезненно. Ты пришел из ниоткуда, бедный, рожденный вне брака, каково, а? Позже, когда у мамы начался диабет и ей пришлось ампутировать ногу, ты был рядом. Но и это никого не касается. Когда она умерла, ты хотел пойти на похороны один, но в последний момент позвал Микки Моста. У тебя было не много друзей, но ты полагал, что Микки им был.
Вы с мамой были так долго вместе, только вдвоем, что теперь ее уход казался чем-то неправильным. Перед самой войной вы вдвоем перебрались в Баттерси, в домик с двумя спальными и гостиными. Мама нашла работу машинисткой в пансионе при англиканской церкви. Следующее, что ты помнишь, — это как началась Вторая Мировая и ты в возрасте шести лет, не имея никого за спиной, был эвакуирован в пригород. Вся школа перебралась в Чартерхаус.
Чартерхаус! Было совсем нечего жрать, но именно тогда ты начал набирать вес, несчастный жирный ребенок, скучающий по мамочке. Всякие шишки из дома престарелых шутили, что даже твое имя было большим. «Грант, — посмеивались они, — от нормандского прозвища из тринадцатого века „graund“ или „graunt“, ну, знаете, „здоровяк“ или „человек поразительного размера“» Ха-ха, черт возьми! Первоклассно, старик! Как же тебя бесило это место. Ты был затравлен смотревшими на тебя свысока надутыми придурками из престижной школы. Именно там и развилась твоя ненависть к подобным людям, богатство которым пришло по праву рождения, а не стало результатом их чертовски усердного труда, чем приходилось заниматься тебе. В Чартерхаусе ты научился драться. «Отбросы появлялись из Баттерси, — вспоминаешь ты. — Случались великие схватки, и мы избивали их».
Тебе было десять, когда тебя наконец отправили домой в Лондон. Ты не заплакал, когда увидел маму. Ты вообще не плакал, не стонал и не жаловался. Ты просто поставил чайник и сделал отличный чай, пока она суетилась вокруг, смеясь и плача одновременно. На следующий день ты пошел в старую школу и возненавидел ее. Ты планировал покинуть ее как можно скорее, выбраться оттуда и начать зарабатывать самостоятельно, стать мужчиной в доме. Но мама сказала тебе нет, ты должен проявить терпение и получить образование, хорошую работу, стать человеком. Черта с два! В твоей последней школьной характеристике директор написал: «Мальчик никогда ничего не добьется в жизни». Чертов придурок! Ты ему покажешь!
Тебе было четырнадцать: ни дипломов, ничего — но мама не возражала. Не особенно. В любом случае вскоре ты устроился чернорабочим на завод по обработке листового металла в Кройдоне. Боже всемогущий! Через месяц ты уже подыскивал другое место. Черт возьми, что-нибудь попроще, чем вставать в пять часов каждое долбаное утро и таскать туда-сюда чертовы гигантские корыта с кирпичами — спасибо, блин, большое. Иногда казалось, что мир после войны стал хуже, чем он был во время нее. Однако ты знал, что, если ты хотел добиться большего, чем простая прислуга, тебе нужно было использовать свои мозги наравне с мускулами. Нужна проворность. Будь готов ко всему. Именно так ты и получил работу на пятнадцать шиллингов за ночь — рабочий сцены в театре Croydon Empire. The Empire был великолепен. Чего там только не было. Певцы и комедианты, «ревью» шоу вроде Soldiers in Skirts («Солдаты в юбках»). Позже, когда The Empire стал кинотеатром, ты всерьез обозлился. Но уволился и нашел что-то другое, как и всегда, работая за чаевые официантом в Frascati’s на Оксфорд-стрит, потом курьером Reuters там, на Флит-стрит.
Тебе всегда нравилась музыка, но хорошая, вроде Стэна Кентона и Тэда Хиса, мощный, шумный свинг. Рок-н-ролл тоже был в своем роде ничего, но он никогда бы не смог превзойти хороший большой джазовый оркестр. После работы в 21s были другие места, типа работы вышибалой в Murray’s Cabaret Club, единственным чудаком среди всех этих статисток. «Тогда я не был женат, — вспомнишь ты позже, — и то, что за кулисами я был единственным мужчиной в окружении сорока девушек, не было проблемой». Истинная правда, дружище. Потом было время, когда ты устроился телохранителем к Питеру Ракману, хозяину трущоб. Не так приятно, но платили лучше — факт. В любом случае, от тебя много не требовалось: только возвышаться над ними и рычать. Они быстро раскошеливались, если понимали свою выгоду. А если не понимали, хороший разговор быстро раскладывал все по полочкам. Наконец, была даже работа в кино, маленькая роль одного из моряков в фильме A Night To Remember. Ты с Кеннетом Мором, если не возражаете! Правильно смеетесь. Ты повел маму в кино на этот фильм и не мог дождаться, чтобы увидеть ее лицо. Возможно, ты думал, что это приведет к более серьезным ролям, но не тут-то было. Потом вдруг из ниоткуда ты получил работу дублера Энтони Куинна в The Guns of Navarone. Отлично, сынок. Тогда начало казаться, что это может стать постоянным. Были и несколько телеработ. Ловкий бармен в The Saint, даже пересекавшийся пару раз с Роджером Муром. Затем злодей в пантомиме Crackerjack, статист в Dixon of Dock Green и ковбой в «Шоу Бенни Хилла». Ничего особенно выдающегося, но деньги были не особо плохие: пятнадцать фунтов в день за участие в фильме. Меньше, чем на телевидении, но работ было больше, да и твое лицо там мелькало — кто знал, куда это могло привести? Например, к роли чертовски великолепного македонского стражника в «Клеопатре».
А потом ты встретил Дона Ардена, и тогда жизнь снова изменилась…
Джерри Векслера, вице-президента Atlantic Records, особо не заботили длинные волосы и громкие гитары. Но последние два года он со смесью сложности и зависти наблюдал за тем, как его партнер Ахмет Эртеган срывал аплодисменты — и считал прибыль — с гигантского успеха Cream, длинноволосой группы из Лондона с громкими гитарами, контракт с которой Векслер никогда бы не подписал. Теперь Cream распались, и Atlantic была в поисках «новых Cream», а Векслер не собирался совершать одну и ту же ошибку дважды. Поэтому когда Питер Грант навестил его офис в доме 1841 по Бродвею, Векслер превратился в слух. Он мог не любить или не понимать эту музыку, но он, совершенно очевидно, уловил ее популярность. Так же, как и с Cream, Atlantic потом наслаждалась огромным коммерческим успехом Vanilla Fudge (одной из той новой породы «тяжелых» групп, которые редко появлялись в Top-10, но чьи альбомы, тем не менее, оставались приклеенными к чартам месяцами) и Iron Butterfly, другим первопроходцам мрачного рокового звука последних лет, продавшим более двух миллионов копий их альбома In-A-Gadda-Da-Vida с момента его выхода этой весной (альбом первым в истории получил платиновый статус). Название Led Zeppelin даже звучало похоже на Iron Butterfly и, в ушах Векслера, предполагало такую же музыку.
Используя те же общие черты, чтобы продать группу Векслеру, Грант утверждал, что Zeppelin превзойдут The Butterfly в США, точно так же, как в 1964-ом The Beatles обогнали The Beach Boys, их товарищей по лейблу Capitol. Более того, они не потребуют финансовых вложений ни в выпуск, ни в запись. Альбом был завершен, готов расходиться, расходиться, расходиться. Zeppelin, сказал Грант, нанося смертельный удар, станут преемниками Cream. Что еще лучше, не будет никаких прощальных туров, все просто пойдет своим чередом. Может, Джимми Пейджу и было только двадцать четыре, но он уже был старым профи, достоверность чего подтверждалась записями. Более того, в отличие от другого бывшего гитариста The Yardbirds, Джеффа Бека, которого Atlantic упустила, когда он предпочел остаться с Epic, и который теперь наслаждался значительным успехом в США, несмотря на то, что не мог написать ни мелодии, у Джимми и его группы были песни в запасе. Просто послушайте ‘Good Times Bad Times’, настаивал Грант. Или ‘Dazed and Confused’, или ‘Black Mountain Side’! Быстрые, медленные, акустика, электрика — всего этого предостаточно! У них даже солист был настолько привлекателен, что сам Грант не отказался бы ему засадить.
